Юрий Никитин - Золотая шпага

Секунданты отыскали место для дуэли, это оказалось сразу же за городом, договорились, что и как будет объяснено властям. Если, конечно, кто-то будет убит либо ранен. С тех пор как дуэли запретили, приходилось изобретать всевозможные уловки, но чаще всего валили на некоего Ваньку Каина, что разбойничал в окрестностях. Власти глубокомысленно покачивали головой: этот Ванька Каин показывается сразу в трех-четырех местах, в один и тот же день убивает или ранит благородных господ в Москве и Петербурге… Но не грабит, прямо благородный мститель какой-то!

Ветер дул холодный, сырой, тучи нависали над головой недвижимые, свинцово-серые, недобрые. Такая же сырая и каменистая земля была под ногами.

Засядько прибыл с секундантом, неизменным Внуковым, почти одновременно с Маратиным – их коляска как раз показалась с той стороны местности.

Засядько выпрыгнул, прошелся, разминая ноги. Посме­иваясь, он наблюдал, как секунданты церемонно сошлись посреди полянки, раскланялись вежливо. Вместе с секундантом Маратина, гвардейским майором, прибыл господин в темной одежде, молчаливый и малоподвижный. Засядько в нем определил доктора, непременного участника дуэлей. Внуков поинтересовался бодренько:

– Не желает ли господин Маратин принести извинения? Тогда на этом можно было бы покончить, ко взаимному удовольствию.

Секундант Маратина, сегодня еще более надменный и важный, округлил глаза:

– Это… это неслыханно! Это вы должны принести извинения, а мы… мы еще посмотрим!

Засядько слышал, о чем разговор, покусывал губы, чтобы не рассмеяться. Внукову нравится таинственность и ­запретность, он прямо упивается ролью участника запрещенного властями действа, раздувается от гордости и тщеславия.

Наскоро закончив с формальностями, он раскланялся и вернулся к Засядько. Тот взглянул вопросительно. Внуков объяснил:

– Примирение исключено абсолютно! Поединок должен продолжаться до первой крови… или…

Засядько вышел на середину полянки и молча вытащил шпагу из ножен. Маратин расстегнул и сбросил камзол, теперь они оба были в белых рубашках. Маратин даже расстегнул ее на груди, будто показывая, что под ней нет панциря, на самом же деле остро завидуя счастливцу, который без мундира выглядит еще моложе и сильнее.

Засядько встал в боевую стойку, Маратин вытянул вперед руку со шпагой, стукнул клинком о клинок в приветствии-угрозе. Секунданты встали по краям поляны, гвардейский офицер велел:

– Поединок… начали!

Шпаги зазвенели, ударяясь друг о друга сперва ощу­пывающе, потом все увереннее, злее, настойчивее. По из­менившемуся лицу Засядько понял, что Маратин ощутил силу его кисти, когда шпагу отбрасывает после каждого даже вроде бы легкого удара, а острие генеральской шпаги все время нацелено прямо в лицо.

Все же Маратин фехтовал умело, он выглядел сильным и неутомимым, в нем не было ни капли жира, а узловатые сухожилия выступали под кожей, как толстые веревки. Его шпага словно бы постоянно искала позицию для удара, даже если стойка была явно невыгодной, на лице было выражение, будто выбирает место, куда воткнуть отточенное как бритва острие. Засядько держал лицо недвижимым, пусть не догадывается, что нехитрый маневр разгадан и утомить его так просто не удастся.

Сам он орудовал шпагой легко и с удовольствием. К Маратину вражды не чувствовал, а если дуэль до первой крови, то придется слегка ранить, царапнуть руку или плечо, все будут удовлетворены. И Маратин на продлении поединка настаивать не будет, уже видит, с кем скрестил оружие…

Он разогрелся, его шпага блистала на солнце, звенела весело. Двигался легко и быстро, даже быстрее Маратина, а тот все больше сковывался, становился угрюмее, на лбу выступили крупные капли пота. Секунданты встали рядом, смотрели неотрывно. Им было уже ясно, что Засядько мог бы ранить или убить противника, но, похоже, генерал так истосковался по звону шпаги, так увлекся самим поединком, что устроил для себя и других целое представление…

Однако Маратин, бледный и решительный, хотя и пятился, но все еще держал глазами смеющееся лицо Засядько. Он уже отбивал удары с трудом, дыхание из его груди вырывалось хриплое, мутные капли стекали по лбу, заливали глаза. Он морщился, а когда Засядько на миг сделал шаг назад, поспешно вытер лицо.

Засядько уловил в его глазах намек на благодарность, все-таки противник щадил его, и вместе с тем жгучую ненависть, бессильную и оттого еще более острую.

Пора, подумал он, морщась от необходимости ранить человека не на войне. Иначе это выглядит уже некрасиво…

Он сделал выпад, Маратин судорожно пытался закрыться, однако его шпага, звякнув, внезапно вылетела из руки. Острие шпаги Засядько материализовалось у плеча Маратина, коснулось его рубашки. Вздохнув, Засядько сказал сочувствующе:

– Это с каждым бывает… Возьмите мою шпагу!

Он сунул эфес в потную ладонь противника. Даже не коснувшись ее, он чувствовал, как устал Маратин и как дрожит его рука. От него уже разило потом, как от скаковой лошади, а дышал с хриплыми стонами.

Он шагнул в сторону, ловко, одним движением подхватил шпагу Маратина, встал в позицию:

– Продолжим.

Маратин внезапно побледнел, в глазах появился ужас. Остановившимся взглядом смотрел на шпагу в руках противника, словно это была не его собственная шпага, а ядовитая змея.

– Я… я не могу…

– Превосходно, – согласился Засядько с облегчением. – Вы приносите извинения?

– Да… То есть нет…

– Нет, тогда продолжим.

«Я не сделаю тебе очень больно, – добавил он про себя. – Но ты получишь шрам, которым будешь хвастаться перед знакомыми женщинами и перед друзьями, показывать внукам и врать, каким был лихим дуэлянтом…»

Маратин все еще не отрывал взгляда от шпаги в руках Засядько. Приблизились встревоженные секунданты. Майор сказал обеспокоенно:

– Ежели из-за плохого самочувствия дуэль можно отложить…

Маратин, встретившись взглядом с глазами Засядько, медленно начал краснеть. Бледность отступала медленно, но краска жгучего стыда заливала лицо, воспламенила уши, спустилась на шею.

– Это противно чести, – сказал он хрипло. – Да будет по заповеди: получи то, что желал противнику… Я готов, господа.

Он прямо взглянул в лицо Засядько, глаза его странно блеснули. В них была такая гремучая смесь гордости, отчаяния, страха, стыда, унижения, что Засядько едва сам не отшвырнул шпагу. Однако Маратин уже встал в позицию, острие его шпаги метнулось к его груди.

Засядько с трудом отбил удар, несколько мгновений только защищался. У Маратина словно бы вскрылся неведомый запас сил, он все время наступал, острие его шпаги неустанно стремилось то к горлу, то прыгало в грудь, и Засядько едва успевал парировать, а то и вовсе кончик шпаги холодно целился в лицо.