Юрий Никитин - Золотая шпага

Засядько ответил на поклон, а когда Оля прошептала что-то восхищенное, пробормотал:

– Глупенькая, он не меня заметил… Весь зал давно уже таращит глаза на тебя!

– Я что-то не так надела? – испугалась она.

– Ты выглядишь как цветок среди чертополоха.

– Ну, скажешь еще, – шепнула она, а щеки ее залились девичьим румянцем.

Он смотрел с любовью и нежностью. Это удивительное свойство краснеть так мгновенно и отчаянно всегда приводило его в восторг. И в то же время она была смелой, отважной, не сидела сложа руки. А встретив наглеца, не тушевалась, а, прямо глядя в глаза, давала резкий отпор.

В самом деле, едва они появились, на них были устремлены многие взоры. О нем знали как о лихом воителе, ставшем администратором, мол, пользуется безграничным доверием государя, с ним надо держать ухо востро, а она сразу же по приезде завоевала славу одной из красивейших женщин столицы, если не красивейшей, и такое мнение света за эти годы не померкло ни на один день. Каждую весну на балу у губернатора вспыхивала то одна, то другая звездочка, но проходил год, и вот уже щечки поблекли, взгляд потускнел, а девичья грация неуловимо быстро сменяется нездоровой полнотой, к которой особенно склонны русские женщины. Ольга Засядько, как все видели, оставалась вечно юной царевной…

Тенор в самом деле был неплох. Молод, красив, только уверенности в нем еще не чувствовалось, но это Засядько отнес скорее к достоинствам. Пока человек не уверен в себе, он работает вдвое больше.

Зал восемь раз вызывал певца на бис, восторженные зрители бросали на сцену цветы. Тот раскланивался, посылал отзывчивым слушателям воздушные поцелуи. Засядько ясно видел в темных, как маслины, глазах неподдельное счастье. Если уж признал Петербург, богатый и взыскательный, то признает и остальной мир!

– Спасибо, – сказала Оля горячо. – Ты удивительный! Хоть и редко вывозишь меня в театр, но всегда так удачно!

– Это тебе спасибо, – ответил он искренне. – Ни жалоб, ни стенаний на то, что держу затворницей…

– Это ты держишь? – возмутилась она. – Какая самоуверенность!

Смеясь, они спускались к выходу из театра. В самом деле, больше всего ее держат дети, что растут не по дням, а по часам, – сильные, налитые жизнью, звериным здоровьем, не желающие спать ни днем ни ночью, готовые ходить кувырком с утра до вечера, на лету хватающие все обрывки разговоров, подбирающие знания отовсюду, будь это степенный рассказ профессора, зашедшего в гости к Засядько, или мат пьяного извозчика…

У подъезда царила обычная сутолока, когда иззябшие в ожидании кучера и форейторы наперегонки кидаются к ступенькам, едва завидят фигуру барина. Крик, свист и щелканье кнутов, вопли, ругань, всяк торопится отъехать первым. Наше российское бесстыдство, подумал Засядько с отвращением. Еще когда тенор пел, иные находчивые уже вставали и пробирались к выходу, топча ноги оставшимся и мешая им увидеть концовку спектакля! Такой граф по манерам не ушел от своего извозчика, а умом и вовсе не передюжит даже подошвы своих дорогих сапог.

Возле подъезда повозки сшибались корпусами, задевали друг друга колесами, стоял треск и щелканье бичей. Испуганно ржали лошади. Для форейторов было делом чести подать карету раньше других, обойти кучеров, тут не до соблюдения приличий, побеждает сильный да ловкий, а со слабыми не считаются даже в просвещенной Европе, здесь же вовсе Россия…

Засядько с отвращением смотрел, как иные давили народ, ломали повозки других театралов, ломились сквозь толпу, как свиньи через камыш, будто дикие звери спасались из пожара. Вот она, Русь, с ее широтой души: от слез умиления во время спектакля до грязного мата и смертоубийства сразу же после него!

Василь, гордо восседая на козлах, сумел пробиться к подъезду. Александр подал руку Оле, помог влезть, сам втиснулся рядом. Повозка была легкая, маневренная, и Василю удавалось протискиваться там, где застревали другие.

Их обогнала карета, больше похожая на боевого слона ударной армии Ганнибала. Богато украшенная золотом, тяжелая, массивная, на толстых крепких колесах, она будто и была рассчитана на столкновения с другими. Лошади запряжены цугом, восемь пар, нелепейшая мода, непрактичная на Руси, форейтор стегал коней и орал во весь голос, а далеко позади кучер щелкал кнутом. В крохотном окошке, похожем на бойницу, мелькнуло хмурое лицо с хищно загнутым носом.

Карета рвалась вперед, давя и с треском сшибаясь с более легкими повозками. Одна карета от удара повалилась набок, там заверещали на два голоса, мелькнуло розовое платье. Еще одну развернуло боком, дышлом уперлась в стену. Кучер лихо орал, свистел, плеть с азартом хлопала по лошажьим крупам. Люди едва успевали шарахаться в стороны, а кто не успевал, того сбивало с ног.

Василь придержал коней, давая дорогу, с таким зверем треснуться боками – себе дороже, и карета проломилась дальше, сцепилась с кем-то колесами, обе встали, загородив дорогу и повозке Засядько, кучера орали и размахивали бичами.

– Подожди здесь, – велел Засядько.

Он выскочил, в несколько быстрых шагов достиг сцепившихся, двумя ударами шпаги обрубил постромки, и лошади освобожденно ринулись вперед и пропали в ночи вместе с вопящим форейтором на передней. Кучер раскрыл рот и так застыл, жалкий, растерянный, сидя на облучке, перед которым не было коней.

Засядько засмеялся зло, повернулся и пошел обратно к своей карете. Но когда проходил мимо чужой, дверца распахнулась, оттуда вывалился высокий человек с хищно загнутым носом. Он зарычал разъяренно:

– Опять? Опять вы?

– Простите, – сказал Засядько холодно, – что-то не припоминаю, чтобы мы с вами были знакомы.

– Это вы не знакомы, – выкрикнул человек зло. – Но я вас знаю неплохо!

– Тогда вам повезло больше, – сказал Засядько.

Он даже не подумал, что это могло прозвучать как самопохвальба, каждый в сказанное вкладывает свой смысл, но незнакомец, похоже, понял именно так, как жаждалось оскорбленному самолюбию. Засядько не успел сделать второго шага, а в спину яростно крикнули:

– Мерзавец!

– Очень приятно, – ответил он, – а я – генерал Засядько!

– Я знаю, кто вы! Вы мне за это поплатитесь!

Засядько обернулся:

– Если вы знаете, кто я, то знаете, куда прислать своих секундантов.

Он открыл дверцу, увидел белое как мел лицо Оли. Встревожился:

– Что-то случилось?

Она прошептала:

– Это Маратин…

—Ну и что? – удивился он. – А кто такой Маратин?

– Он добивался моей руки.

– Многие добивались, – сказал он равнодушно. Подумал, что его тон может обидеть ее, добавил: – Сколько же их! Я думал, Серж был последним.

– Маратин был намного настойчивее. Но нам повезло, он был в отъезде за рубежом, когда мы… все успели.