Елена Первушина - Любовь в Серебряном веке. Истории о музах и женах русских поэтов и писателей. Радости и переживания, испытания и трагедии…

Но такой выбор приходится делать каждому редактору, особенно на первых порах, когда журнал еще не встал на ноги и редакция еще не работает как единый организм, и Анненский не мог этого не понимать.

У Иннокентия Федоровича появлялись поводы для тревог и печалей, связанные с «Аполлоном», но отнюдь не по вине Черубины. Вероятно, он был вполне искренним, когда приветствовал ее литературный дебют. В третьем номере «Аполлона» (продолжение статьи Анненского «О современном лиризме», озаглавленное «Оне [41] Женская форма местоимения «они», употреблявшаяся до 1917 года. »).

Приветствовал, хотя и не без страха, замешанного на восхищении: «Старую культуру и хорошую кровь чувствуешь… А, кроме того, эта девушка, несомненно, хоть отчасти, но русская. Она думает по-русски… Зазубрины ее речи – сущий вздор по сравнению с превосходным стихом с ее эмалевой гладкостью… Она читала Бодлера и Гюисманса – мудрый ребенок. Но эти поэты не отравили в ней Будущую Женщину, потому что зерно, которое она носит в сердце, безмерно богаче зародышами, чем их изжитая, их ироническая и безнадежно холодная печаль… Меня не обижает, меня радует, когда Черубина де Габриак играет с Любовью и Смертью. Я не дал бы ребенку обжечься, будь я возле него, когда он тянется к свечке; но розовые пальцы около пламени так красивы… Расставаться с этой лирикой в те редкие минуты, когда она охватит душу, больно. Но я все же повторю и теперь слова, с которых начал. Пусть она – даже мираж, мною выдуманный, – я боюсь этой инфанты, этого папоротника, этой черной склоненной фигуры с веером около исповедальни, откуда маленькое ухо, розовея, внемлет шепоту египетских губ. Я боюсь той, чья лучистая проекция обещает мне Наше Будущее в виде Женского Будущего. Я боюсь сильной… Там. И уже теперь бесконечно от меня далекой…».

Статью сдали в номер за несколько дней до кончины Анненского. Да, Анненский испытывал к Черубине и ее поэзии сложные чувства, но только не досаду «старого льва» за то, что его «задвинули» ради молодой вертихвостки.

Маковский и другие члены редакции относились к Иннокентию Федоровичу предельно уважительно, можно сказать – с благоговением, разумеется, вполне заслуженно. Если уж искать в стихах начала ХХ века «аполлонистическую ясность», то, прежде всего, в стихах Анненского. (Не даром Маковский называет их «нео-эллинистическими».) Если перечислять фамилии выдающихся литературных и, прежде всего, поэтических критиков того времени, то начать, конечно, следует с Анненского, и не только потому, что его фамилия начиналась на «А».

Маковский пишет: «Эти восемь месяцев {март – ноябрь 1909 г. – Е. П. } общения с Иннокентием Федоровичем и сотрудничества с ним, месяцы общей работы над объединением писателей, художников, музыкантов, и долгие вечера за чайным столом в Царском Селе, где жил Анненский с семьей, скромно, старомодно, по-провинциальному, – все это время „родовых мук“ журнала, судьбою которого он горячо интересовался, связало меня с ним одною из тех быстро созревающих дружб, о которых сердце помнит с великой благодарностью».

Но вернемся к Черубине. Ее первая подборка, опубликованная в «Аполлоне», включала в себя 12 стихов. Первое из них, несомненно, программное, называлось «Золотая ветвь» и посвящено «Моему учителю». «Золотая ветвь» – образ из античной мифологии, конкретно – из римской, о нем идет речь в одном из эпизодов поэмы «Энеида» Вергилия.

Эней, бежавший из горящей Трои, прибывает в Италию и встречается с Кумской сивиллой, которая соглашается проводить его в Аид, чтобы он мог встретиться там с отцом. Перед тем как войти в подземный мир, сивилла велела Энею отломить золотую ветвь с дерева, которое росло в лесу, окружающем ее пещеру, и затем подарить ее Прозерпине, супруге Плутона, царю подземного мира. В благодарность за этот подарок Прозерпина пропускает Энея в Элизиум, где он и встречается с отцом.

«Золотая ветвь» Черубины представляет собой «венок полусонетов». Каждая ее строфа состоит из семи строк («правильный» сонет – из четырнадцати). Заключительная строка первой строфы совпадает с первой строкой второй строфы, заключительная строка второй – в первой строкой третьей и т. д. Последняя из восьми строф составлена из первых строк семи предыдущих. Форма достаточно сложная и вычурная, но Черубина выполняет ее безошибочно, как своеобразный «шедевр», который делает подмастерье, чтобы получить звание мастера.

Но интереснее другое, «Золотая ветвь» повторяет мотивы венка сонетов под названием «CORONA ASTRALIS» – «Звездная корона», который написал Волошин в Коктебеле в августе 1909 года и посвящен Елизавете Дмитриеве. Возможно, образ «Золотой ветви» из «Энеиды» навеян строками Волошина:

И это не единственная перекличка образов между венком сонетов Волошина и «полувенком полусонетов» Черубины.

У Волошина:

У Черубины:

У Волошина:

У Черубины:

То есть буквально в первом же произведении, присланном в «Аполлон», Черубина ставит метку, по которой можно безошибочно определить, кем она является на самом деле и кого она называет «своим учителем».

Далее идет стихотворение «Мой герб». Черубина представила своего учителя, теперь она представляет себя, но как анонима, как рыцаря с чистым щитом:

За ним следовало послание основателю ордена иезуитов Игнатию Лойоле, которого Черубина называет:

Это уже послание только для «посвященных». Елизавета Дмитриева, Лиля – как знали ее знакомые, увлекалась романскими языками, изучала в Сорбонне древне-французский, и самостоятельно – испанский, который обожала. «Я очень люблю переводить с испанского, это очень полезно», – писала она Волошину в первые дни знакомства, причем речь шла о письмах испанской монахини-мистика XVII века. Любимым ее героем был Дон Кихот, любимой святой – Тереза Авильская – первой публикацией Лили стал перевод одной из мистических песен этой святой. Разумеется, Черубина не могла не разделять интересов своего «прототипа».