Елена Первушина - Любовь в Серебряном веке. Истории о музах и женах русских поэтов и писателей. Радости и переживания, испытания и трагедии…

Вскоре семья уехала в Париж, в Латинский квартал, в дешевое ателье над ночной типографией. Париж подарил им Лувр, собор Парижской Богоматери, музеи и Люксембургский сад, Версаль и лес Сен-Жермен. И дружбу с представителями парижской богемы. А еще павильон Родена на Всемирной выставке и выступление японский танцовщицы Сади Яко.

В 1902 году она отправилась на гастроли в Будапешт, где пережила первую в своей жизни любовную историю с «молодым венгром с божественными чертами лица и стройной фигурой», похожим на Давида Микеланджело, игравшим Ромео в местном театре. Затем – гастроли в Вене, во Флоренции, в Берлине, в 1903 году – в Греции, где семья основала школу танцев, которая позже превратилась в Центр изучения танцев имени Айседоры и Раймонда (старший брат Айседоры. – Е. П. ) Дункан в Афинах. Позже Дункан танцевала на сценах Европы, Северной и Южной Америки. Она воспринимала свои выступления не просто как коммерческий проект, а как миссию – воспитание нового человека, человека будущего, свободного он старых предрассудков, уродующих тело, разум, душу и дух.

Получив грустный опыт в своей семье, Айседора стала противницей института брака: «Я… решила, согласовав это с рассказом о своих родителях, что буду жить, чтобы бороться против брака, за эмансипацию женщин и за право каждой женщины иметь одного или нескольких детей по своему желанию, и воевать за свои права и добродетель. Для двенадцатилетней девочки приходить к таким выводам кажется очень странным, но жизненные условия рано сделали меня взрослой. Я стала изучать законы о браке и была возмущена, узнав о том состоянии рабства, в котором находились женщины. Я стала вглядываться в лица замужних женщин, подруг моей матери, и на каждом почувствовала печать ревности и клеймо рабы. И тогда я дала обет, что никогда не паду до состояния такого унижения, обет, который я всегда хранила, несмотря на то, что он повлек за собой отчужденность матери и был неправильно понят миром. Уничтожение брака – одна из положительных мер, принятых советским правительством. Двое лиц расписываются в книге, а под их подписями значится: „Данная подпись не влечет за собой никакой ответственности для участвующих и может быть признана недействительной по желанию любой из сторон“. Подобный брак является единственным договором, на который могла бы согласиться свободомыслящая женщина, и брачное условие в такой форме – единственное, мною когда-либо подписанное».

Не вступая в брак, Айседора родила троих детей – и всех троих ей суждено было потерять. Семилетняя Дейдре и трехлетний Патрик погибли в 1913 году, когда автомобиль упал в Сену. Третий сын, рожденный в 1914 году, умер через несколько часов.

После гибели детей никто уже не называет Айседору юной богиней, греческой нимфой. Мемуаристы – все, как один, вспоминают немолодую, полную, нелепую женщину, часто пьяную и буйную, «как менада». Но, кажется, Айседора продолжает верить в свое высокое предназначение – освободить человека через танец. Или делает вид, что верит? Или делает вид так старательно, что убеждает сама себя?

Айседора усыновила нескольких своих учениц, и самая смелая и верная из них – Ирма, в 1921 году приехала с ней в Москву.

В 1905 году Дункан впервые приезжает в Россию, в Санкт-Петербург. Она выступала в зале Благородного собрания, и заслужила лестный отзыв Сергея Соловьева. Среди зрителей – Дягилев и Фокин, Лев Бакст, Андрей Белый и Александр Бенуа, который через пять лет напишет для первого номера «Аполлона» статью о священном танце во имя бога Солнца и Красоты. Другие критики принимали «босоножку» по-разному, одни – восхищались, другие столь же бурно возмущались.

Но первое впечатление от Петербурга неприятно поразило Дункан. Поезд пришел с опозданием, ранним утром, и Айседора увидела похороны погибших во время разгона крестного хода ко Дворцу, которое позже назовут Кровавым воскресеньем. «Мрачным русским утром, – вспоминала Дункан, – я ехала совершенно одна в гостиницу и вдруг увидела зрелище, настолько зловещее, что напоминало творчество Эдгара По. Я увидела издали длинное и печальное черное шествие. Вереницей шли люди, сгорбленные под тяжкой ношей гробов. Извозчик перевел лошадь на шаг, наклонил голову и перекрестился. В неясном свете утра я в ужасе смотрела на шествие и спросила извозчика, что это такое. Хотя я не знала русского языка, но все-таки поняла, что это были рабочие, убитые перед Зимним дворцом накануне, в роковой день 9 января 1905 года за то, что пришли безоружные просить царя помочь им в беде, накормить их жен и детей. Я приказала извозчику остановиться. Слезы катились у меня по лицу, замерзая на щеках, пока бесконечное печальное шествие проходило мимо. Но почему хоронят их на заре? Потому что похороны днем могли бы вызвать новую революцию.

Зрелище это было не для проснувшегося города. Рыдания остановились у меня в горле. С беспредельным возмущением следила я за этими несчастными, убитыми горем рабочими, провожавшими своих замученных покойников. Не опоздай поезд на двенадцать часов, я бы никогда этого не увидела.

Если бы я этого не видела, вся моя жизнь пошла бы по другому пути. Тут, перед этой нескончаемой процессией, перед этой трагедией я поклялась отдать себя и свои силы на служение народу и униженным вообще. Ах, как мелки и бесцельны казались мне теперь мои личные желания и страдания любви! Даже искусство казалось бессмысленным, если не будет в состоянии помочь этому. Наконец, прошли последние удрученные люди. Извозчик обернулся и смотрел на мои слезы. Он покорно вздохнул, перекрестился и погнал лошадь к гостинице. Я поднялась в свои роскошные комнаты, легла в мягкую постель и плакала, пока не заснула. Но жалость и страшная злоба, охватившие меня в то раннее утро, должны были принести плоды в моей дальнейшей жизни».

Познакомилась Дункан с Матильдой Кшесинской и Анной Павловой, а в ее доме – с Дягилевым, Бакстом и Бенуа. Бакст гадал ей по руке и сделал набросок: «…на нем я изображена с очень серьезным выражением лица и с кудрями, сентиментально спускающимися с одной стороны».

Ее выступления запомнились, и на некоторое время вошли в моду танцы «а-ля Дункан», то есть босиком. Некоторые радикалы заходили еще дальше. Наталья Крандиевская, будущая графиня Толстая, вспоминает, как получила однажды приглашение на подобный бал: «Помню, однажды поэт Сологуб Федор Кузьмич попросил и меня принять участие в очередном развлечении, в своем спектакле „Ночные пляски“, режиссировать который согласился В.Э. Мейерхольд. „Не будьте буржуазной, – медленно уговаривал Сологуб загробным, глуховатым своим голосом без интонаций, – вам, как и всякой молодой женщине, хочется быть голой. Не отрицайте. Хочется плясать босой. Не лицемерьте. Берите пример с Софьи Исааковны, с Олечки Судейкиной. Они – вакханки. Они пляшут босые. И это прекрасно“. Но раздеться догола все же казалось неимоверно глупым. К тому же при одной мысли плясать босиком в огромном и холодном зале Павлова, где дуют сквозняки, как на вокзале, на теле проступала гусиная кожа. Я отказалась от „ночных плясок“, чем утвердила свою буржуазность. Ни на какие „действа“ меня больше не приглашали».