Сергей Плохий - Потерянное царство. Поход за имперским идеалом и сотворение русской нации [c 1470 года до наших дней]

Напечатал профессор свой текст только в 1856 году, через пять лет после написания. Погодину немедленно возразил его старый приятель – Михаил Максимович. В открытых письмах Максимович объяснял другу, что летописи в Киеве писали на церковнославянском, уходящем корнями в южнославянские диалекты. Таким образом, книжный язык мало походил на разговорную речь населения Киевской Руси. Максимович полагал, что лингвистические различия между велико-и малороссами существовали уже до монгольского нашествия, но языки, однако же, были очень близки. Также тесно связанными он считал историю Южной и Северной Руси до вторжения монголо-татар. Максимович отверг великорусские притязания Погодина на Киев и настаивал на малорусском (украинском) характере истории Киевской Руси. При этом Максимович сепаратистом не был – малороссов он считал частью двуединой общерусской народности. Поэтому и уверял Погодина: “Что я люблю наш первопрестольный Киев больше, чем ты, это также естественно: ибо, питая к нему любовь общерусскую и ближайшую к нему любовь – малороссийскую, – я люблю его еще как родину моего рода” 23.

Теперь, когда члены Кирилло-Мефодиевского общества томились в ссылке либо просто притихли после арестов, желание разделить истории велико- и малороссов исходило уже из Москвы. Яблоком раздора служили уже не казацкие времена, как у Костомарова, а Киевская Русь, на которую претендовали обе стороны. Нет никаких указаний на то, что Максимовичу удалось переубедить Погодина. Наоборот, профессор отказался от своей прежней позиции причислять киевских князей к малороссам и приписал их – вместе с историей Киевской Руси в целом – к великороссам. В книге “Древняя Русская история до монгольского ига”, вышедшей в 1871 году, Погодин писал: “Мнимые малороссияне с Юрием Долгоруким, Андреем Боголюбским, переселились на север – в землю Суздальскую. Казалось, они должны бы оказать свое малороссийское влияние на что-нибудь: в обычаях, в языке. Нет, мы не видим тогда никакой перемены на севере – следовательно, пришли тогда не малороссияне, а те же великороссияне!” 24

Судя по научным трудам и докладам, представленным правительству после путешествий в различные славянские земли, Погодин считал украинцев и русских разными народностями (“Малороссийский народ… носит все признаки самобытного племени” 25, – утверждал он во все том же письме Срезневскому), принадлежащими к одной русской группе. В зависимости от обстоятельств население австро-венгерской Галиции Погодин считал отдельной группой или частью малороссийской народности или полагал, что они входят в большую русскую нацию. И словом, и делом Погодин поддерживал становление языка, который он называл малороссийским наречием, но все же не признавал за ним равенства с русским языком. В середине 1850-х годов, выступая за автономию Польши в составе империи, он признавал только два языка: польский и русский. “Язык – вот естественная граница народов. Где говорят по-польски – там Польша. Где говорят по-русски – там Россия. Какое основание может быть вернее и справедливее?” 26– писал историк.

Его спор с Максимовичем положил начало долгому обсуждению того, как поделить исторический нарратив между Россией и Украиной. Дискуссия подвергла сомнению стереотип, характерный для мировоззрения российских элит первой половины XIX века, – о принадлежности киевской эпохи общерусскому прошлому. Погодин намного смелее предшественников разделил историю на великорусскую и малорусскую половины. Статус отдельного народа отводил он и белорусам, тогда как Максимович придерживался привычного деления общерусской народности на северную и южную ветви (русскую и украинскую). Хотя такое расхождение во взглядах на общерусскую нацию не служило предметом их дискуссии, в бурные 1860-е годы оно выйдет на первый план.

Письмо Срезневскому было опубликовано в 1856 году, уже больше года правил император Александр II – ученик Василия Жуковского, известного склонностью к либеральным идеям. Царствование Александра началось в атмосфере больших ожиданий и принесло значительные преобразования в политической, общественной и культурной жизни. Открылись новые возможности для интеллектуального обмена между русскими и украинцами. В течение нескольких лет бывшим членам Кирилло-Мефодиевского общества позволили вернуться из ссылки. Теперь они трудились не в Киеве, а в Петербурге. Осели там и Шевченко, и Костомаров – в 1859 году последний занял кафедру русской истории в столичном университете. По иронии судьбы, до Костомарова профессором там был Николай Устрялов – автор концепции “воссоединения Руси”.

Если Устрялов пользовался благосклонностью Николая I, то Костомаров полюбился радикально настроенным студентам и либеральной публике Петербурга. О первой лекции писали: “Его выносили на руках, большая зала университета… была переполнена народом так, что слушатели сидели на окнах и по двое на одном стуле” 27. На этой лекции профессор вывел спор о народности на совсем другой уровень, призвав обратить внимание на простых людей, которых, по его мнению, историки должны изучать прежде всего. Костомаров наставлял: “Нам не будет важен никакой закон, никакое учреждение сами по себе, а только приложение их к народному быту… Что для историка, имеющего на первом плане государственную жизнь, составляет неважные черты – у нас будет предметом первой важности” 28. Спор выходил на новый уровень…

11 сентября 1854 года стал черным днем российского флота, хотя позднее его превратили в день русской славы и жертвенности. Под еще летним крымским солнцем командование Черноморского флота отдало приказ затопить в Большой гавани Севастополя пять линейных кораблей и два фрегата. Это было только начало. В сентябре 1855 года на дно ушли оставшиеся суда. Тогда же русская армия покинула город, что знаменовало поражение империи в Крымской войне 1853–1856 годов.

Русский флот был потоплен потому, что от него было мало пользы при наступлении объединенных сил Британии, Франции и Османской империи: у парусников не было шансов против английских и французских линейных кораблей. В Черноморском флоте у империи не было линкоров с паровым двигателем. Когда в сентябре 1854 года экспедиционные силы союзников высадились на побережье, стоял штиль и русский флот не мог выйти им на перехват. Оставалось только затопить корабли для заграждения севастопольской бухты. Конфузом для имперских властей и удивлением для будущих историков стало то, как оккупационные войска решили эту проблему: они проложили первую в Крыму железную дорогу, по которой доставляли все необходимое для снабжения войск из порта Балаклавы в Севастополь.