Михаил Вострышев - Русский Гамлет. Трагическая история Павла I

Благодаря безудержной лести и рабской покорности вельмож Зубов возомнил себя неглупым человеком и натворил в международных и внутренних делах такого, что умный Безбородко наедине с самим собой сокрушенно покачивал головой, а на людях постоянно был настороже, чтобы ненароком не выдать свое мнение о профане фаворите. Один лишь Суворов мог себе позволить открыто не уважать Платошку и называть его болваном вместо болванчика. Да и то лишь потому, что был далек от двора. Высший свет или выслуживался перед дуралеюшкой Зубовым, или молча глотал обиды. Пытался подольститься к дуралеюшке и придворный поэт Гаврила Державин, но стихи на этот раз получились до удивления невзрачны:

Кто сей любитель согласья?

Скрытый зиждитель ли счастья?

Скромный смиритель ли злых,

Дней гражданин золотых,

Истый любимец Астреи!

Зубов не был привередой, удовольствовавшись и такими. Вельможи без устали соревновались в дифирамбах Зубову. Зато дворцовая мелочь — пажи, камердинеры, караульные, повара, истопники — не щадили ни императрицу, ни ее избранника, когда собирались в своем кругу потолковать о господах. Платошу они называли не оком, как вельможи, а бельмом Екатерины. Смеялись, что на старости лет матушка опустилась до платонической любви и бросилась в объятия философии, что пора доктору Рожерсону дать Зубову рвотное, дабы он выхаркал беззаконно проглоченные миллионы рублей.

Поверье гласит, что силен временщик, но не долговечен, отпущено ему «девять лет, а больше нет». Светлейший князь Зубов не дотянул до полного срока народного предсказания два года. Понадобилось всего несколько часов, чтобы рухнуло его фантастическое величие. Еще день-два назад любой из набившихся нынче во дворец, разве за исключением Алексея Орлова, почел бы за честь, чтобы Платошка с надутым и холодным лицом, развалясь полуголым в кресле и ковыряя пальцем в носу, с важным видом поучал его.

Сегодня же все с презрением поглядывали на ничтожного последнего фаворита императрицы, догадываясь, что его ждет в новом царствовании. Платоша же скорбел главным образом о том, что матушка не успела ему помочь перекроить мир и стать величайшим политиком и стратегом всех времен.

Его обижало, что теперь может порушиться его план создания Великой Российской империи с шестью столицами — Санкт-Петербургом, Москвою, Берлином, Веною, Константинополем и Астраханью. Для этой цели совсем недавно был объявлен дополнительный рекрутский набор по десять человек с тысячи. На следующий год было решено начать военную баталию, план которой, как убеждал Платошу высший свет, принадлежит ему — гению, затмившему славу Потемкина. Платоша намеривался занять все важные торговые пути от Персии до Тибета, поставить там гарнизоны, а потом разом двинуться вправо, к Анатолии, взять Анапу и отсечь Константинополь с востока. Тем временем Суворов пойдет через Балканы и Андрианополь к турецкой столице с запада, а императрица осадит город с моря. Кто теперь заменит ее на флоте?.. Да и Суворов пуще прежнего задурит. А могут и армии не дать, наследничек сам захочет срывать лавры побед, приготовленных догадками и размышлениями генерал-фельдцейхмейстером светлейшим князем Платоном Зубовым. Крах, крах великой идеи!..

Захар Зотов передал уход за императрицей Перекусихиной, а сам пошел в подвалы — приглядеть, что есть, а что надо прикупить для наступающего трагического часа.

Марии Саввишне Перекусихиной можно было передоверить умирающую без боязни, что она спустя рукава отнесется к необычной обязанности. Она происходила из небогатого дворянского рода, при дворе занимала скромное положение камер-юнгферы, но ее дружбы добивались вельможи лучших русских фамилий.

Перекусихина снискала особую доверенность императрицы, и в последние годы находилась при ней безотлучно, потеснив даже Платошу. Но, в отличие от него, она любила свою благодетельницу бескорыстно и принимала иногда подарки лишь из-за боязни обидеть государыню отказом.

Мария Саввишна, несмотря на неизбывное горе, стала после Захара вторым деятельным человеком во дворце, человеком, который видел в умирающей живое существо, а не покидающую трон императрицу. Перекусихина то и дело вытирала текущую изо рта государыни жижу, поправляла ей то руку, то голову, то ногу, заглядывала в глаза, пытаясь прочесть в них, что просит матушка императрица. И всякий раз ей казалось, что угадала, и она вновь поправляла подушку, смачивала водой губы, требовала тишины, то открывала окно, то подкладывала дров в камин.

Екатерине почудилось, что болезнь отпускает, и она повела взглядом, стараясь понять, где она. Возле себя наткнулась на три лица: озабоченное Захара, глупое от страха Перекусихиной, печальное от горя Орлова. Императрица скосила глаза влево и ухватила профиль вечно серьезного, а оттого скучного Остермана. Очень захотелось, чтобы над этим сухарем кто-нибудь подшутил. Но нет, никто не хочет угадать ее желание.

Перевела взгляд вправо, здесь промелькнуло несколько расплывчатых напряженных лиц. А вот и мой камин — значит, я у себя в спальне. Огонь загораживает кто-то очень знакомый, но он повернулся спиною — и поэтому трудно определить, кто именно. А это что?.. Облокотясь на экран камина, навзрыд плачет маленький паж в своем аккуратном светло-зеленом мундире и башмачках с красным каблуком. Его, наверное, обидели эти грубые солдафоны? Или… Или я уже умерла? Нет-нет, я жива, я буду жить долго! Надо только успокоиться и хоть через силу, но не закрывать глаз. Лишь бы не забыться сном, а то смерть обманет меня. Но что это? Веки опускаются, мысль гаснет. Надо заставить голову хоть что-то делать. Например, вспоминать все по порядку с раннего детства. Пусть вспыхнет злоба — она не даст мне заснуть.

Многие называют свои первые годы радужными, счастливыми, лучшими во всей жизни. А у меня? Что я видела? Кокетство скупой матери и тупоумие солдафона-отца. Мне нестерпимо хотелось воли, богатства, любви; ночами я мечтала, что скоро подрасту, выйду замуж, и счастливая семейная жизнь будет мне наградой за годы детской неволи. И вот четырнадцати лет меня с дюжиной сшитых в долг сорочек привезли в эту дикую неуютную страну и выдали за мальчишку, который больше любил играть в солдатики, чем спать с женщиной.

Я из кожи вон лезла, чтобы понравиться и супругу, и государыне Елизавете, и даже прислуге. Но меня не замечали.

Когда родился Павел, императрица Елизавета тотчас забрала малыша к себе и чуть не угробила его своими заботами. Обо мне вдруг все забыли. Я корчилась без помощи в лихорадке и болях, муж равнодушно пил в соседней комнате, а отрада моя — Сергей Салтыков — был отправлен к шведам сообщить им о рождении Павла, а оттуда — послом в Гамбург, от меня подальше.