Виталий Волков - Выстрел в Вене

— Эх, мля, вестница культуры! — по-доброму выругался он перед тем, как приступить к чтению журнала, оставленного Куевой на подиуме.

Кого он назвал вестницей, бог ведает. Как бы то ни было, рассказ Инги Барток, обнаруженный посетительницей в разделе «Большой дебют» толстого журнала, заставил Залиховского надеть очки и приступить к чтению. Ученый человек разобрался с текстом быстро, а задумался надолго, на душе стало тревожно и непривычно чутко, что ли…

Его обеспокоила бесконечная удаленность от него той жизни, которая дохнула из-под раскрытой страницы. Интригу, конечно, можно было бы завернуть из найденного сюжета намного круче и энергичнее, подумал он, стараясь отбиться от нехорошей тоски.

«А можно было и сюрчик устроить, как Моисей прячет у себя Эрнста Тельмана и Адольфа Гитлера, на затылках которых — кипы для маскировки, — а их потомки рубятся в компьютерной баталии, выясняют, кто был круче, и кто круче сейчас. Кто круче, тот и прав». Он бы сам, если бы захотел, если бы ему не лень была бумагу марать, изобразил бы рассказик ловчее Инги Барток, скрывшейся под псевдонимом Инны Новиковой. Тоже не велика фантазия. Черно-белая фотография дебютантки, по которой подруги Куевой опознали бывшую знакомую, также не вызвала в Залиховском прилива теплого чувства.

«А со мной была хоро-о-шенькая», — успокоил он себя любимым словом, глядя на худое лицо, в котором той Инги он бы и не признал. Самолюбие его оказалось больно задето. Виновен в том был финал рассказа. Все неправда. Литературная неправда, на грани бездарности. Залиховский захлопнул журнал. С подиума от колыхания воздуха упал на пол фантик «Коровки», которую на закусь принесла с собой Куева.

Литературная неправда гаже предательства. Не дано его Инге знать таких мужчин, которых она описала. Выдумка, блеф… И как это она набралась нахальства писать, будто знает, зачем жить, зачем любить?! А имя героя? Эрих по прозвищу Петрович! Отменное имя для фантасмагории. Да еще военный! Ах, он, Залиховский, если бы взялся сам за перо, так бы этого «хероя» выписал, по-пелевински! А тут — Эрих Петрович на голубом глазу! Петрович! Ни вкуса, ни запаха, один звук… Инсургент хренов!

Художник злился ревностью московского небожителя и героя битв за иные умы и тела к военным. Так когда-то физики и лирики ревновали к фронтовикам. Герои пещерных веков должны уступить сцену другим героям… Пока нет войны. И жизни такой героически-прозаической Инге знать не дано. Нет такой жизни, а была бы — так для нынешней литературы ватная проза мертва! — уж не сдерживая себя, ругался вслух сам с собой Залиховский, пришедший отчего-то в немыслимое беспокойство, так что душа начала зудеть, как кожа перед пьянкой… Наконец, он позвонил Куевой, и даже вернул актрису с пол дороги, потребовав захватить винишка. Убил, так сказать, вечер…

Но посреди ночи мужчину расшевелило и выковыряло из сна, что устрицу из ракушки, беспокойство особого свойства. У этого беспокойства были женские руки, а сам Залиховский оказался состоящим из двух Залиховских. Один, большой и дурно пахнущий во сне, был будто из засохшей бугристой глины, но внутри его головы поселился другой Залиховский, и этот-то как раз противился сну, шевелил пальцами, ворочался и стремился наружу, к женским рукам. В конце концов Залиховский откинул плед и присел на кушетке, опустив крупные ступни на кафельный кухонный пол. Из мастерской доносился богатырский храп Куевой, которой скульптор уступил диван.

Острый холод кафеля освободил художника от дремы, но не от беспокойного и капризного двойника внутри. Будучи человеком незаурядным, знающим себя и способным к честности с собой самим, он догадался, в чем тут дело. Все-таки зацепила его Инга Барток…

Он задумался, мощными глиняными руками покачивая, как тыкву, свою тяжелую голову. Наконец, он сделал свой выбор. Глиняный человек не поленился врубить свет и нашел в морщинистой записной книжке номер приятеля, которому сто лет не звонил. Молча выслушав все те слова и выражения, которые отпустил по его адресу семейный разбуженный человек, Залиховский дождался тишины и спросил, могли ли в 1945 году раввина расстрелять за то, что спрятал фашистов, и могли ли расстрелять советского коменданта за то, что отпустил вот такого раввина… Скривившись от новой порции матюков, Залиховский, не извинившись и не попрощавшись, положил трубку и улегся в кровать. С Ингой Барток и ее рассказом про коменданта, раввина и немцев покончено. Самолюбие успокоено. Приятель-историк подтвердил, что в 1945-м за такое вряд ли расстреляли бы и раввина, и коменданта. Теперь можно и поспать.

Он действительно быстро уснул. Но во сне ему померещилось, что он в лесу, на большой поляне. Рядом с ним женщина. В руках у них обоих — серебристые ножи для метания. Он учит ее втыкать нож в цель. Цель — одинокий старый клен, занявший центр поляны. Осень, под ногами кленовые пятизубцы. Красиво. Но он испытывает раздражение. Он знает, что умел метнуть нож в цель прямым и обратным хватом. Но нынче его снаряд не втыкается острием, а раз за разом с тупым стуком бьется гладкой рукояткой о кору, оставляя в ней глубокие вмятины. Зато женщина, которую он взялся учить, бросает свой нож, и не глядя на дерево, будто и нехотя, небрежно, а нож втыкается и втыкается в ствол, уходя вглубь до обидного глубоко… Женщина хохочет, ротик ее — округлился оскорбительной «О»… Досадно. Досаду, словно это страсть любви, во сне грифелем подчеркивает абсолютная красота осеннего леса.

КОТОРОЕ ЗАВЕРШАЛО РАССКАЗ ИННЫ НОВИКОВОЙ, ТАК НЕ ПОНРАВИВШИЙСЯ ЗАЛИХОВСКОМУ

Неспокойным выдался декабрь 2017 года на линии соприкосновения между маленьким боевитым войском Донецкой народной республики и разношерстой армией Украины. То и дело в тыл к донецким «ватникам» неуемные полковники да майоры незалежной засылали диверсионные группы, а штурмовые отряды украинцев в любую минуту могли сорваться с непрочной привязи соглашения о перемирии и двинуться на восток. «Хоть не разорву, да цапну», — так понимали военную стратегию врага ополченцы. Жовто-блакиных солдатиков, мобилизованных «шоколадным президентом» Петро Порошенко, ненавистными взглядами и стволами пулеметов в спины толкали заградотряды националистических батальонов.

Командир роты донецких ополченцев, оказавшейся в декабрьские дни после ротации снова на передовой, требовал от своих окопников немногого: отказаться от мобильных телефонов, не пить сверх меры — а мера, по старому обычаю, стакан в день — и, исключительно ради передовой, отказаться от бранных слов. За это последнее требование командира роты поначалу и с легкой руки минера Сапеги прозвали «Доцентом», но эта прозвище не прижилось, а зацепилось другое — «Петрович». Петрович среди тех добровольцев-иностранцев, кто обосновался на этом фронте давно и надолго, пользовался репутацией. Строгий и дисциплинированный ротный, самый дисциплинированный среди тех некадровых, что еще живыми и целыми ходят в командирах в этих краях…