Наг Стернин - Ведьмы

– А что тут такого? – и того пуще удивился Дедята. – Ну, сижу. Ну, ковал.

– Ври-ври, да не завирайся, лапотник, – сказал емец презрительно.

Дедята вскочил. На плечах его тут же повисли хранильники, уговаривая, засуетились-захлопотали волхвы. Тиун охватил емца поперек тела руками и шипел что-то в ухо, не давая встать с места. Бояры́ и старши́на, внезапно протрезвев, настороженно глядели друг на друга.

– Успокойтесь, успокойтесь, я сказал! – громко стукнув по столу ладонью, выкрикнул воевода. И вдруг весело прыснул, – Ишь ты, горячка, не любишь бесчестья.

– Не знаю, воевода, может, у вас в стольном граде Дедославле привыкли враки говорить и слушать, а мы у себя в Понизовье бездельных речей говорить и слушать не хотим!

– Думай, что говоришь, – вскинулся княжич, но Бус остановил его, накрывши ему руку ладонью.

– Угомонись, – увещевательно сказал воевода Дедяте, – ну… утихни, обидеть тебя никто не хотел. Верно? – обернулся он к емцу.

– Может мне перед каждым смердом – данником на коленки вставать, извиняючись? – сварливо пробурчал емец.

– Он не смерд. Он старшина рода своего, – сказал Бус, лицо у воеводы было непроницаемое, глаза строгие. Тиун снова подсунулся к уху емца и сказал тихонько:

– Здесь край земли, дорогой, так-то. Снимется с родом своим, ищи-свищи его в этих лесах. Всех людей разгонишь, на ком полюдье станешь собрать?

– Ну, горячка, что там такое с этим мечом? – продолжал Бус благодушно. – Да отпустите же вы его, что вцепились?

Дедята стряхнул с себя руки хранильников, сел на место, отдуваясь, огладил усы.

– Я его сковал, вроде бы, как в оплату за свою работу.

– Не понял, – удивился княжич.

– Ты погоди, сестрич, ты ему не мешай, – перебил княжича воевода, – рассказывай, рассказывай, добрый человек.

Однако то ли Дедята от ссоры никак не мог отойти, то ли смущался от непривычного внимания, только рассказ у него получался сбивчивый и невнятный.

– Постройки у ней дубовые, значит так, тем постройкам стоять и стоять, и хоть великая она волхвебница, только работа эта не по бабе, тем более, для старухи… – Дедята умолк, развел руками.

– Ничего-ничего, все понятно, ты продолжай, – терпеливствовал Бус, – она это кто?

– А Потвора, со старого болотного Погоста ведьма.

– Ага, – сказал Бус, проявляя чудеса сообразительности, – ты, стало быть, ей венцы в срубе менял? Нижние бревна?

Дедята радостно закивал головой.

– Ну да, понятно, а она тебе в награду за службу сковала меч?

– Нет-нет, не она. Я сам, но по ее словам. А вот оцел, точно, бабуля и варила.

– Про скрестье, к лезу гнутое, тоже подсказала она?

– Она.

– Ну вот, все понятно, – сказал Бус увещевательно. – Вот только как же она тебе про него объяснила и убедила?

– И смех, и грех, – сказал Дедята, покрутив головою с веселием. – Погляди, говорит, рукоять какова у бабьих у бельевых вальков, видишь, говорит, как тем вальком по мужниной спине колотить способно.

За столом заржали взахлеб. Тиун, сделав понимающее лицо, спросил ехидно, радуясь случаю переменить разговор:

– Не та ли это Потвора, что кобенилась на градской площади про наше полюдье?

Волхвы скривились, как от кислого, а Дедята поугрюмел и сказал, что ничего такого не знает, ни о чем таком не слыхивал, а уж не видел и подавно. Тиун прицепился было к Бобичу, но емец перебил его.

– Ладно, ладно, – сказал он, – мы все поняли. Не поняли только, как это так получилось, что Погост оцел варить не умеет, а ведьма с замшелого родового капища заброшенного умеет?

Волхвы угрюмо молчали, емец же продолжал безжалостно:

– Вернемся в Дедославль, доложим князю, а там уж – как он решит. Может, и выйдет вашей волости великое послабление с зерновой данью… в обмен на леза. А на чем вы с бабушкой болотной поладите, это ни нас, ни, тем более, князя-батюшки не касаемо. Так что глядите в оба, кабы с той с болотною кикиморой какого худа не случилось бы.

– Что с ней худого может приключиться? – удивился Дедята.

– Мало ли, – сказал емец и покосился на новопогостовых волхвов со значением.

– Кто ж к ней решится с худой мыслью подойти? – Дедята даже захохотал от нелепости предположенного. – Такому чудаку сама Завида-Ненавида не позавидовала бы.

В Дедяту влили еще полковша зеленого травного и с миром проводили вниз. Кощунник возгласил здравицу в честь тиуна. Олтух испил меду, но, паче чаяния, не угомонился и, не успевши опустить зад на скамью, снова прицепился к Облакогонителю.

– Сильна бабуля? – сказал и подмигнул, осклабясь.

Волхв пожевал губами, поглядел на небо, на реку, и ответил с хмуростью:

– Слухи ходят разные. Об идоле родовом четырехликом поговаривают, что ею-де, жабой бородавчатой спрятан для всякого непокорства и поношения от князя поставленных властей. Ну а коли так, коли это правда, то от того идола… сам понимаешь…

– Не любишь ее, – засмеялся тиун, – занозой в заду сидит?

– А что мне ее любить? Не красавица-чай, которую для радостных удовольствий под ракитовыми кустиками старательно оглаживают. Карга вонючая, и видом гнусна.

Кругом ржали и звенели чашами. Тиун же продолжал терзать волхва, прицепился, что твой репей.

– Ну и здоров же ты мерину хвоста крутить. Уж и идола приплел, не заикнулся. Бедная бабуля, небось, ни сном, ни духом, а ты и рад валить с больной головы на здоровую.

– С больной на здоровую?.. Ну, знаешь! – чуть ли не в полный голос завопил Бобич. – Где только у вас, у столичных, глаза? Ладно еще, когда Погост в Ростовце был или в Кудинове, но тут-то, у старого болотного под боком? Слепые вы там все, или почему? Если уж она четырехликому требы кладет не скрываясь… А где того идола прячет, дознаться нельзя. Сколько раз пытались выследить, к капищу болотному подкрадывались, так нет же, всегда ждет и встречает на пороге всенепременно хлебом-солью. Пожалуйте-де, гости дорогие…а хлеб для того дела держит черствый, как камень. И вот что я тебе еще скажу. Ты тут – "бабуля, бабуля", а особа эта злоехидная богиню низшую Макошь, что по земле мыкаясь, небожителей об урожае униженно умоляет, так вот, она эту самую Макошь именует Мокошью, владычицей влаги и жизни и матерью богов, а она есть Макошь, что означает мать кошелки, и Мокошью ее звать есть непорядок, бабство и потрясение основ.

– Макошь, там, или Мокошь, это не нашего ума дело, это ты с верховным столичным волхвом, с Любомиром разбирайся, а хвост мне крутить не надо, я тебе не мерин, не один четырехликий пропал со старого Погоста. Было там еще кое-что, и в немалом количестве. Кто прятал, куда прятал, это еще надо внимательно посмотреть. Наводишь тут тень на плетень, стараешься, думаешь, в столице сплошь дураки сидят?.. А против бабки вы тут все слабаки, смерды здешние вам прямо в глаза про это правду-матку колют. В Дедославле не то чтобы Любомир, хранильник простой такой порухи своей чести не потерпел бы.