Иван Азанов - Записки русского солдата

Подошла бабушка, стала меня уговаривать, успокаивать, пообещала, что мы утром с ней пойдём и наберём ещё лучше этих. Ну и эти обещания успокоили меня, и я уснул у бабушки под боком. Когда проснулся утром, захотел кушать. Стали искать этот злополучный рог, его нигде не было. Потом я вспомнил, что он был в лукошке, сказал об этом бабушке. Подошли мы с ней к печке, а там уже догорали остатки от всего того, что было загружено в печь. Тут же мне соорудили другой, новый рог. Но ведь это же был не тот рог, к которому я привык! Этот новый я, конечно, не принял, ни разу не взял его в рот. Тот-то был почти белый рог, только с одного боку был чёрненький клинышек. А этот совсем чёрный. И титька та была изжеванная, мягкая, белая. А эта почти чёрная, твёрдая, маленькая. И вот с этого дня я стал пить молоко из кружки, через край и стал сам орудовать ложкой. С этой поры и помню я события, наиболее важные, или скажем значительные, которые касались меня или моих близких.

Например, в это лето 1921 года помер мой дедушка, Антон Васильевич, это отец моего отца. Я его как сейчас вижу живого и здорового. Последний раз я его видел зимой в морозную пору, сидящего на печи, ноги в худеньких валенках поставил на голбец. Локтями оперся на колени и разговаривал со мной. Я был на руках у мамы и смотрел на него немножко снизу – вверх. Его портрет: седые волосы, подстриженные, как говорится, «под горшок», лицо морщинистое, борода седая, длинная, клином. Усы не длинные, густые. Рубаха синепёстрая, опоясана красной покромкой. На похоронах я не был, потому не помню процедуры похорон. В это же лето померла бабушка Наумишна, это мать моего приёмного отца, её живую почему-то очень смутно помню. Лучше помню её одежду. Особенно хорошо помню один из последних эпизодов, связанных с ней: телега с запряжённой в неё маленькой чёрной лошадкой въезжает на Петровановский мост. На телеге стоит белый гроб. На гробу сидит её младшая дочь Арина. Я бегу с угора к мосту и плачу, хочу, чтобы меня взяли с собой в церковь и на кладбище. Но меня с бабушкой отправили домой.

В то же лето, я бегал по ограде. В ограде была наша чёрная комолая корова. И вот, что-то я не понравился ей! Она меня своей головой столкнула с ног! Когда я упал, она меня толкала по ограде, и я катался, как бочонок, кричал бабушку! Бабушка меня и выручила. А вот когда меня лягнула наша белая кобыла, этого я не помню. Помню только, что у меня очень болели губы, и помню, когда я смотрел в зеркало, так у меня через рассеченную губу виднелись зубы.

Говорили, что я был в шоковом состоянии и меня долго откачивали, пока я очнулся. В это же лето, перед уборочной, уже после сенокоса, бабушка пошла по какой-то надобности, к моей родной маме. Меня она не хотела брать с собой и от меня она хотела скрыть это намерение. Но я понял, что она идёт к моей маме, стал просить, чтобы меня взяла с собой. Тогда бабушка решила меня обмануть. Сказала мне: «Я сейчас схожу в верхний огород, ты подожди меня. Потом пойдём вместе». Я, естественно, поверил, остался под сараем и терпеливо ждал. Потом понял, что меня бабушка обманула. Через верхний огород косой тропинкой вышла на большую дорогу и ушла в Погорелку. Я пошёл следом. А ждал-то я долго, бабушка той порой ушла далеко.

Пока я бежал полем по косой тропе, а она шла по ржаному полю. Для меня это было не далеко, но я не мог видеть, я бежал молча. Когда же я вышел на большую дорогу, а бабушки не видно, я потерял уверенность, а сюда ли ушла бабушка? Я горько заплакал, и, всё-таки, бежал вслед за бабушкой. Навстречу мне шла девушка из соседней деревни Исаково, Марьяна Александровна. Ей в ту пору было двадцать слишком лет. А мне ещё два не исполнилось. И вот она меня встретила более чем в полукилометре от деревни, плачущего. И я у неё спрашиваю, не видела ли она мою бабушку? Отвечает: «Нет, не видела». В свою очередь спрашивает меня: «А ты Ваня, чей?» Ну, я, сквозь слёзы отвечаю ей: «Да я бабушкин!» Она-то меня знала хорошо и бабушку мою видела – она ей встречу попала. И разговор обо мне у них был.

И она меня убедила, что бабушка или дома, или ушла в другое место. Уговорила меня пойти домой и проводила до дому. Потом все посмеялись надо мной, что я «бабушкин»! И уже в школу ходил, то ходил мимо их дома. Частенько встречались с ней. Не знаю только, понимала ли она, что дороже у меня не было человека, чем бабушка. После нескольких подобных обманов я бабушке плохо верить стал. К речам же других людей вообще относился с недоверием. Мало стал разговаривать, на вопросы отвечал не сразу. Подумаю вначале, что ответить. Порой и совсем не отвечал. От чужих людей не брал никаких угощений. Стал молчалив и задумчив. То, что я жил в чужой семье, это я понял рано, как только стал соображать, смог оценивать отношение ко мне.

Но я не знал ещё, что я чужой. Потому часто задумывался, почему же ко мне относятся не так, как к моим сверстникам в других семьях? Этот вопрос мучил меня с тех пор, как я стал себя помнить. И я всегда искал на него ответ. Порученное мне дело всегда стремился выполнить хорошо, добросовестно. Всегда стремился следить за своими действиями и поступками, чтобы не вызвать гнева окружающих меня людей. Потому, как часто за мои оплошности расплачивался телесными наказаниями. Вначале шлепками, тычками, затем и подзатыльниками. А когда подрос, то пошёл в ход отцовский ремень, чересседельник и прочие домашние вещи. А лет с семи-восьми пошло в ход всё, что под руку попадало: сковородник, ухват, полено дров и др.

Семья, где мне пришлось расти, состояла из следующих лиц: дед – глава семейства, Вшивков Ананий Фёдорович, в возрасте восьмидесяти лет. Среднего роста, широкоплечий человек, с отменным здоровьем. За жизнь свою ни разу не обращался в больницу. Всё время чем-то занятый человек, всегда в работе. Волосы темно-русые, подстриженные под горшок. Борода и усы – рыжие. Борода не длинная, но широкая. Нос и щёки с густым румянцем. Глаза серые, злые. Особенно, когда я окажусь на его пути. Или не во время попытаюсь заговорить с ним. Разговаривал редко, и то больше жестами. Правую руку вытянет, указательным пальцем вперёд. Я и должен знать, что он хочет: или подать ему какой-то предмет, инструмент. Или сам я должен удалиться в этом направлении. Когда я угадаю его желание, то он, молча, примет то, что я подаю и мне можно побыть около него. Если же я не угадал его желание, то он рявкнет, как медведь! Нож или топор, или что другое, мало ли в хозяйстве вещей, которая нужна ему в сей миг.

Тогда я должен молнией вскочить и бежать за тем, что ему нужно. Когда подам, тогда молчит. Так мы с ним прожили бок-о-бок шесть лет. За это время что мы только с ним не переделали. И лапти плели, и грабли делали, и кадушки под капусту чинили. Сушили хлеб в овине. Ходили за пчёлами. Весной, во время роения пчёл, караулили на пару выход роёв. Он в нижнем огороде – я в верхнем. Или, наоборот, по его усмотрению. Где матка раньше петь начала – там он караулит, где позже – там я. Но, бывало, и ошибался он: там, где я караулю – рой вперёд выйдет, чем у него. Моя обязанность заключалась в том, чтобы укараулить момент выхода роя, уследить, куда он привьётся, и, не дай бог, – улетит! Я должен задержать его. И надо деду дать знать, что у меня рой пошёл.