Григорий Шепелев - Наездник Ветра

Григорий Александрович Шепелев

Наездник Ветра

(исторический роман)

Неужели ты прискакал на Ветре?

Дьяволица

Лучший корабль ромейского флота, дромон «Апостол Филипп», на борту которого, кроме прочего, была сотня отборных воинов, шёл на вёслах из Херсонеса в Константинополь. Правил судном сам Алексей Диоген – друнгарий императорских кораблей, патрикий. К его досаде, на полпути отличный попутный ветер сменился штилем. Двое гребцов по этой причине умерли. Остальные были бы рады поступить так же, хоть Алексей поклялся всех их освободить по прибытии, если путь займёт менее шести суток. Во время этого плавания флотоводец был чрезвычайно щедр на клятвы и на удары. Одного из надсмотрщиков, забившего гребца до смерти, он пинком препроводил за борт. Несчастный плыл за кораблём целых десять миль и что-то кричал. Кажется, он был недоволен. Под его вопли гребцы налегали на вёсла с большим усердием. Алексей пожалел о том, что в его распоряжении всего только четверо надсмотрщиков. Будь их сорок, он мог бы каждые десять миль отправлять их за борт по одному. Тогда скорость корабля возросла бы вдвое. Патрикий имел серьёзные основания метать молнии. Василевс дал ему всего лишь семнадцать суток на то, чтоб дважды пересечь море, существенно задержавшись на северном берегу. Без малого двое суток лодыри-арсенальщики снаряжали корабль. Путь в Таврику по вине противного ветра занял неделю. Ещё два дня великий логофет Лев Мелентий, который был единственным пассажиром судна во время пути на север, вёл в Херсонесе переговоры с тем, кого надлежало доставить в Константинополь. А на обратном пути воцарился штиль.

Занялась заря шестого дня плавания. Патрикий всю ночь не спал, с тревогой перебирая в памяти каждый час, проведённый в Таврике. После завтрака он взошёл на верхнюю палубу и почувствовал щекой ветер – впрочем, чересчур слабый, чтоб надуть парус и взволновать зеркальную неподвижность моря. Пронизанное лучами майского солнца, оно слепило глаза. В безоблачной сини кружилось несколько чаек. Они тоскливо кричали, словно предупреждая о чём-то. Взглянув на них, Алексей велел поднять парус. Матросы кинулись исполнять приказ, в котором не видели никакого смысла. Прославленный флотоводец долго стоял у борта, глядя на юго-запад. Одной рукой друнгарий смахивал со лба пот, а другой сжимал рукоять меча, пристёгнутого к ремню. Ему не терпелось увидеть Константинополь, чтоб попытаться понять, прежнюю ли голову украшает царский венец. Ни больше, ни меньше. Он сам не знал, как ему удастся это определить с далёкого расстояния. Но надеялся, что какая-нибудь деталь даст ему намёк. И вот, наконец, острый взгляд патрикия различил в бледной линии горизонта крохотный, чуть заметный её отрезок – серую полосу, за которую вряд ли бы зацепился взгляд человека чуть менее опытного или чуть менее зоркого, чем друнгарий. Это был берег. Берег трёх морей и пролива. Ромейский берег. Приглядываясь к нему, Алексей, герой недавних боёв за Крит, почувствовал на спине своей холод страха. И в самом деле – вернуться в Константинополь после восемнадцати дней отсутствия значило для него точно то же, что ночью забрести в незнакомый лес, полный змей. Присутствие здесь, на корабле, Льва Мелентия, с одной стороны успокаивало патрикия, а с другой – усиливало его тревогу. Да, логофет вряд ли мог покинуть столицу, не заручившись гарантией, что во время его отсутствия там не произойдёт ничего такого, чего бы он не хотел. Однако же, Лев Мелентий, при всей своей проницательности, вполне мог и просчитаться. Лишь о его отлучке на пару-тройку недель могла бы мечтать царица, если бы у неё возникло желание совершить какую-нибудь опасную глупость. А совершать опасные глупости было её любимым занятием. Но ведь умница логофет считался ближайшим другом императрицы и даже другом её любовников! Про него говорили также, что он – друг чёрта, и тот никогда ему не позволит попасть впросак.

Вот такими мыслями утешал и пугал себя Алексей, когда из тумана вдруг показался берег Империи, а из трюма – сам Лев Мелентий. Он был не в духе. Алексей знал причину. Эта причина ещё валялась в глубине трюма. Оглядев море, сияющее в лучах утреннего солнышка, царедворец поморщился от протяжного скрипа стальных уключин. Злобу сорвать решил он на корабельщиках. У него в руке была тросточка. Стукнув ею по палубе, логофет воскликнул:

– Тупицы! Дуйте же сами в парус или снимите его к чертям! Зачем он висит, как тряпка?

– Не трогать парус, – проговорил Алексей, даже не взглянув на вельможу. Тот удивился.

– Но для чего он нужен?

Патрикий не удостоил его ответом. К чему? Здесь, на корабле, он, друнгарий, был полновластен. Один лишь ветер иногда спорил с ним, лишь к солнцу и звёздам время от времени обращался он за советом, лишь самому себе признавался он в своих слабостях. Подойдя к патрикию, логофет прищурился, как и он, на западный горизонт. И – вздрогнул от радости.

– Что я вижу! Купол святой Софии!

– Да, это он, – подтвердил патрикий, – думаю, до полудня мы войдём в гавань.

– Но как тебе удалось так точно рассчитать курс?

Друнгарий опять промолчал в ответ. Логофет ловил его взгляд, высоко задрав начавшую седеть голову. По-иному никто в глаза патрикию Алексею смотреть не мог. Даже здоровенные варяги дворцовой гвардии рядом с ним казались детьми двенадцати лет. Лучшего бойца в Империи не было. Одной левой рукой он мог бы придушить тигра. На Крите он в одиночку обратил в бегство сто сарацин, орудуя своей палицей так, что трупы валились по обе стороны от него, как деревья в бурю.

Великий логофет, напротив, не отличался величественной наружностью. Это не мешало ему всегда и везде держаться с большим достоинством. Те, кто был с ним едва знаком, мучились вопросом – как же он умудрился с таким, мягко говоря, непростым характером побывать в фаворе у трёх правителей, и, тем более, у царицы, мстительность и надменность которой вошли в пословицу? Остальные знали ответ на этот вопрос. Ответ был несложен: незаменимому всё прощается.

Флотоводец и логофет стояли бок о бок, безмолвно глядя на юго-запад. Сходные чувства владели ими, в то время как их глазам всё шире и всё полнее открывалась дивная панорама. Константинополь с его зубчатыми стенами и четырёхугольными башнями, окружённый с трёх сторон морем, весь в синем мареве, будто плыл навстречу дромону. Плыл, как видение, спускающееся с неба. Золотой купол Софии сиял над городом так, что тех, кто видел его впервые, обуревал страх Божий. Не было ещё видно сотен кораблей в гаванях, не было видно толп на просторных торжищах возле городских стен, вздымавшихся над проливом. Был виден только далёкий силуэт города, распростёртый между двумя бездонными синевами – небом и морем. Солнце не припекало уже, а жгло. Расстегнув три пуговицы камзола, патрикий дал знак надсмотрщикам оставить гребцов в покое. Брови великого логофета приподнялись.