Густав Эмар - Вождь окасов

– Хорошо, – отвечал, улыбаясь, Антинагюэль, – брат мой вождь искусный; он может надеяться на успех.

– Да, но только надо поспешить.

– Отец мой сейчас увидит, – лаконически отвечал токи и, обратившись к Черному Оленю, продолжал, – пусть брат мой пошлет огненное копье; через десять солнц тридцать тысяч воинов соберутся в долине Кондорканки: воины будут идти день и ночь к назначенному месту; ульмен, который не приведет своих воинов, будет лишен власти и отослан в свою деревню в женском платье. Я сказал все; ступайте.

Черный Олень поклонился и вышел, не отвечая ни слова. Через двадцать минут посланные поскакали по всем направлениям.

– Доволен ли брат мой? – спросил Антинагюэль.

– Да, – отвечал Бустаменте. – Скоро я докажу вождю, что и я также умею держать мои обещания.

Токи отдал приказание сниматься с лагеря. Через час длинный ряд всадников исчезал в глубинах девственного леса. Это Антинагюэль и его воины отправлялись в долину Кондорканки.

Один из окасов остался в покинутом лагере. Ему дано было приказание подождать воинов, которые везли донну Розарио, чтобы проводить их к месту, где токи предполагал остановиться, прежде чем нападет на Чили.

Донна Мария и Бустаменте были счастливы. Они достигали наконец цели. Они видели, что осуществляется надежда, которую они питали так давно – надежда достигнуть власти и отомстить их врагам.

Антинагюэль думал только о любви своей к донне Розарио.

Дон Тадео против воли согласился снова принять власть, всегда столь тягостную при политических переворотах, власть, которую он поспешил сложить с себя тотчас как только возымел надежду, что спокойствие в Чили восстановилось.

Угрюмый и задумчивый следовал он за отрядом чилийцев, который, казалось, скорее провожал государственного пленника нежели человека, который один мог спасти республику от опасности ей угрожающей. В самом деле опасность была неизбежна, и только дон Тадео всемогуществом своего гения и воли мог удержать Чили над бездной, в которую она готова была обрушиться.

Несколько времени уже буря с неистовством преследовала всадников, которые молча скакали в темноте, как мрачные привидения в немецкой балладе. Каждый из них, завернувшись в свой плащ и надвинув шляпу на глаза, старался укрыться от урагана.

Дон Тадео при яростном порыве бури как будто возродился; он сбросил с себя шляпу, чтобы дождь смочил его пылающий лоб; волосы его развевались по ветру, взор его блистал вдохновенным огнем. Он вонзил шпоры в бока своей лошади, которая заржала от боли, и поскакал вперед, крича громким голосом:

– Ура! Мои верные товарищи! Ура! Вперед для спасения Чили! Вперед! Вперед!

При блеске молнии чилийцы заметили величественный силуэт дон Тадео, который быстро скакал перед ними, заставляя свою лошадь перепрыгивать через всевозможные преграды. Внезапно наэлектризованные этим странным видением, они мужественно бросились за ним с криками энтузиазма.

Тогда-то начался в затопленной долине среди деревьев, изгибавшихся под могучей рукой урагана, неистово ревевшего, тот безумный бег, о котором ничто не может дать понятия, который невозможно описать.

Дон Тадео, с сердцем раздираемым горечью, находился как бы в бреду, который угрожал превратиться в безумие, если б продолжился. Чем стремительнее становился бег, чем сильнее свирепствовала гроза, тем более дон Тадео увлекался. Глаза его пылали, кровь приливала к его голове, которая горела, как будто сжатая в тисках.

Иногда он поворачивал лошадь, невнятно вскрикивал, а потом вдруг вонзал в нее шпоры и летел во всю прыть, как бы преследуя мнимого врага.

Солдаты были испуганы ужасным припадком дона Тадео, не зная чему приписать его; исполненные горести при виде того, что вождь их находился таком несчастном состоянии, они скакали позади него, не зная каким образом возвратить ему рассудок, все более и более оставлявший его. Но топот их лошадей и их зловещий вид, казалось, еще более увеличивал безумие, которое овладевало несчастным доном Тадео.

Между тем отряд приближался к Вальдивии; уже в некотором расстоянии, несмотря на позднее время, сверкали бесчисленные огни по направлению к городу, который начинал выходить из мрака; мрачные контуры его довольно ясно обрисовывались на горизонте.

Дон Грегорио, самый верный друг дона Тадео, был убит, видя его в таком положении; он напрасно отыскивал средства заставить его опомниться и возвратить ему рассудок, который, может быть, мог бы угаснуть навсегда.

Время уходило, город был близко, что делать? Вдруг счастливая мысль промелькнула в голове дона Грегорио, как молния. Он пустил свою лошадь во всю прыть, уколов ее кинжалом, чтобы еще более увеличить быстроту ее бега. Благородное животное потупило голову и полетело как стрела.

Через несколько минут неистового бега дон Грегорио повернул свою лошадь, почти приподняв ее на задние ноги, и тотчас же поскакал назад как вихрь. Он и дон Тадео непременно должны были столкнуться.

Дон Грегорио на скаку схватил поводья лошади своего друга и вдруг остановил ее. Король Мрака вздрогнул и устремил пылающие глаза на человека, который так внезапно преградил ему дорогу. Все зрители этой сцены остановились с беспокойством и едва дыша.

– Дон Тадео, – сказал ему дон Грегорио торжественным тоном с упреком, – разве вы забыли донну Розарио, вашу дочь?

Когда дон Тадео услыхал имя своей дочери, судорожный трепет пробежал по всем его членам; он провел рукой по пылающему лбу и, устремив безумный взор на того, кто говорил с ним, вскричал раздирающим душу голосом:

– Дочь моя! О! Возвратите мне мою дочь!

Вдруг смертельная бледность покрыла его лицо, глаза его закрылись, он опустил поводья и упал бы на землю, если б друг его быстрее мысли не соскочил с лошади и не принял его на руки. Дон Тадео был без чувств. Дон Грегорио посмотрел на него с нежностью, взял его на руки как ребенка и положил на плащи, которые солдаты поспешили снять с себя, чтобы сделать из них ему постель.

– Он спасен! – сказал дон Грегорио.

Все эти грубые солдаты, которых никакая опасность не могла удивить или взволновать, вздохнули с облегчением, услыхав слово надежды, которой они однако не смели еще верить. Они повесили несколько одеял и плащей на ветви дерева, под которым лежал дон Тадео, чтобы укрыть его.

Безмолвные, неподвижные, стояли они, почтительно наклонившись, несмотря на дождь и ветер, и с беспокойством ожидали, чтобы тот, кого они любили как отца, возвратился к жизни.

Таким образом прошел целый час – век, в продолжение которого неслышно было ни ропота, ни жалобы. Дон Грегорио, наклонившись над своим другом, внимательно наблюдал за ним при свете факела, дребезжащий свет которого придавал этой сцене фантастический вид.