Густав Эмар - Вождь окасов

– Э! – сказал дон Тадео. – Кто это зажег?

– Я! – отвечал Курумилла. – ппосмотрите, как эти разбойники бегут полуобгоревшие.

Граф и дон Тадео искренно разделили его веселость.

– Право! – заметил Луи. – Вам пришла счастливая мысль, вождь! Теперь мы, кажется, отделались от своих неприятных соседей.

По недостатку пищи пожар угас так же быстро, как и разгорелся; авантюристы устремили взор на долину и вскрикнули от удивления.

При первых лучах восходящего солнца, смешивающегося с исчезающим блеском пожара, они увидели индейский лагерь, окруженный широким рвом и укрепленный по всем ароканским правилам. Внутри этого лагеря, который был довольно большим, возвышалось множество хижин из бычьих кож, натянутых на колья, вбитые в землю.

Очевидно было, что дону Тадео и его товарищам предстояло выдержать правильную осаду.

– Гм! – сказал граф. – Право не знаю, как мы выберемся отсюда.

– Но, – заметил дон Тадео, – они кажется хотят вести с нами переговоры?

– Да, – сказал Курумилла, взводя курок своего ружья, – выстрелить?

– Остерегитесь, вождь, – вскричал дон Тадео, – прежде узнаем, чего они хотят; может быть, их предложения будут для нас довольно выгодны...

– Сомневаюсь, – отвечал граф, – однако, как мне кажется, мы все-таки должны их выслушать.

Курумилла спокойно опустил ружье и небрежно облокотился на него.

Несколько человек вышли из лагеря. Они были безоружны. Один из них махал над головою ароканским знаменем. На двоих был чилийский костюм. Дойдя до подошвы импровизованной цитадели, они остановились. Вышина скалы была довольно значительна, и потому слова парламентера слабо достигали ушей осажденных.

– Пусть один из вас сойдет, – закричал голос, в котором дон Тадео тотчас узнал голос Бустаменте, – чтобы мы могли предложить вам наши условия.

Дон Тадео хотел было отвечать, но граф с живостью оттолкнул его назад.

– Вы с ума сошли, любезный друг, – сказал он резко, – враги еще не знают кто здесь; к чему же вам показываться... Позвольте мне объясниться с ними.

И, наклонившись на край платформы, Луи закричал:

– Хорошо! Один из нас сойдет, но не помешаете ли вы ему вернуться к своим товарищам, если ваши предложения не будут им приняты?

– Нет! – отвечал генерал, – Даю вам честное слово солдата, что парламентеру ничего не сделают; он будет иметь право вернуться к своим товарищам, когда ему заблагорассудится.

Луи взглянул на дона Тадео.

– Ступайте, – с благородством сказал ему тот, – я враг Бустаменте, но полагаюсь на его слово.

Молодой человек снова наклонился с платформы и закричал:

– Я иду.

Оставив оружие, граф тотчас с проворством начал перепрыгивать со скалы на скалу; через пять минут он был уже лицом к лицу с неприятельскими вождями.

Их было трое: Антинагюэль, Черный Олень и Бустаменте. С ними находился также и сенатор дон Рамон Сандиас. Один сенатор не был ранен. Бустаменте же и Антинагюэль имели раны на голове и на груди; у Черного Оленя рука висела на шарфе.

Подойдя к ним, он поклонился с чрезвычайной вежливостью и, скрестив руки на груди, ждал, чтобы они заговорили.

– Кабальеро, – сказал дон Панчо с принужденной улыбкой, – здесь очень жарко, а вы видите, что я ранен; не угодно ли вам следовать за нами, в лагерь и сейчас? Вам нечего бояться.

– Милостивый государь, – надменно отвечал молодой человек, – я ничего не боюсь; мой теперешний поступок может служить вам доказательством... я пойду за вами куда Вам угодно.

Бустаменте наклонился в знак благодарности.

– Пойдемте, – сказал он.

– Идите, я следую за вами.

Луи и его спутники направились тогда к лагерю, куда их впускали одного за другим по доске, переброшенной через ров.

«Гм! – подумал француз, – у этих людей прескверные лица; мне кажется, что я добровольно влез в волчью пасть».

Бустаменте, в эту минуту смотревший на молодого человека, казалось, угадал его мысль, потому что остановился в ту минуту, как поставил ногу на доску, и сказал ему:

– Милостивый государь, если вы боитесь, вы можете вернуться назад.

Молодой человек задрожал; лоб его покрылся краской стыда и гнева.

– Генерал, – отвечал он надменно, – вы дали мне ваше слово; притом, вы верно не знаете еще одного?

– Что же это такое?

– А то, что я француз.

– Это значит?..

– Это значит, что я никогда не трушу; итак, не угодно ли вам пройти, чтобы я мог пройти после вас; или пропустите меня, если предпочитаете.

Бустаменте взглянул на Луи с удивлением, почти с восторгом, потом вдруг сказал:

– Вашу руку – вы храбрец; не я буду виноват, клянусь вам, если вы вернетесь, не будучи довольны нашим свиданием.

– Это ваше дело, – отвечал молодой человек, вкладывая свою белую, тонкую и аристократическую руку в руку Бустаменте.

Оба индейца бесстрастно ждали конца этого разговора. Ароканы хорошие судьи в мужестве; для них это качество первое из всех, поэтому они уважают его даже и у неприятеля.

Луи и его провожатые, молча, шли несколько минут по лагерю и наконец подошли к хижине, которая была значительно больше других. При входе в нее был воткнут в землю пучок длинных копий с красными значками: он показывал, что это была хижина вождя.

В ней совершенно не было никакой мебели: бычьи черепа, разбросанные там и сям, служили стульями. В углу, на груде сухих листьев, покрытых попонами и плащами, лежала женщина, голова которой была обернута компрессами.

Эта женщина была донна Мария. Она, казалось, спала. Однако ж, при шуме шагов вошедших вождей взор ее заблестел в полумраке хижины и показал, что она не спит.

Все сели. Бустаменте размышлял с минуту, потом поднял глаза на графа и сказал резким голосом:

– На каких условиях желаете вы сдаться?

– Извините, – отвечал молодой человек, – мы не соглашаемся сдаться ни на каких условиях; вы должны сделать нам благородные предложения, а это другое дело; я жду, чтобы вы изложили их.

Глубокое молчание последовало за этими словами.

Жоан был молодой человек лет тридцати, смелый, отважный, не боявшийся никакой опасности и притом одаренный тем глубоким и холодным лукавством, которое отличает его соплеменников. До своего отъезда еще он взвесил все детали данного ему поручения. Он не скрывал от себя, что оно было очень затруднительно и что если ему удастся избегнуть бесчисленных засад, расставленных у него под ногами, то уже одно это можно будет назвать чудом.

Однако все затруднения, предстоящие ему, нисколько его не пугали. Он охотно взялся за дело, потому что находил таким образом возможность сыграть злую шутку с Антинагюэлем, – которого, сказать правду, терпеть не мог, сам не зная почему, – и кроме того спасти Курумиллу, которому был обязан жизнью.