Поль Феваль - Тайна Обители Спасения

Укротительница протянула ему свою руку, которую он почти набожно поднес к губам.

– Спасибо, – сказала она. – Конечно, тебя нельзя назвать писаным красавцем, но ты мне все-таки нравишься. Я не верю честолюбивым фанфаронам, которые любят пускать пыль в глаза. А самые честные люди всегда принадлежат к низшему сословию, хотя, конечно, повсюду рискуешь встретить мерзавца.

Помолчав минуту, женщина задумчиво добавила:

– Нет-нет, я не спала; я видела, как они уходили один за другим. Как жалок род людской! Но это неважно. Сейчас я способна думать только об одном: что делать, как им помочь? Голову даю на отсечение, что эти дети невиновны!

– Раз вы так считаете, то и я придерживаюсь того же мнения, – решительно сказал Эшалот. – Я частенько захаживал в зал суда, чтобы погреться, и я знаю, как там ведутся дела. Очень многое зависит от адвоката. Если он будет достаточно ловким, то прокурору вряд ли удастся доказать, что влюбленные заставили следователя что-то выпить против его воли.

– Да-да! – живо воскликнула госпожа Самайу. – Когда застигают свою невесту в объятиях соперника, то не пьют вместе с ним, как добрые приятели. Ах, если бы я была среди присяжных... Ведь ясно же, что здесь что-то не так, что это чей-то ловкий трюк... Но чей? Я не знаю... А что еще подумает обо всем этом адвокат? Вообще-то, наш суд – это чистое недоразумение! Если бы меня арестовали, обвинив в убийстве Луи-Филиппа, который и не думал умирать, или Наполеона, который скончался на острове Святой Елены, то мне и тогда вряд ли бы удалось доказать свою невиновность.

Серьезно кивнув в знак согласия, Эшалот сказал:

– Да, вы правы, людское правосудие слепо, но ведь есть еще Провидение, которое выше человеческой слабости.

Встретив внимательный взгляд укротительницы, он скромно опустил глаза.

– У тебя добрая душа, – с чувством произнесла вдова, которую растрогало искреннее сочувствие этого бедняги, – но, понимаешь ли, все дело в том, что Провидению нужно помочь. А что мы вдвоем можем сделать? Я и так прикидывала, и этак, но ничего не надумала. Господи, а ведь они сейчас в тюрьме, в одиночных камерах, а мне нельзя даже поплакать вместе с ними...

Женщина вытерла набежавшую слезу; Эшалот сделал то же самое краем своего фартука.

– В такие минуты, – грустно произнесла укротительница, – я жалею, что не получила хорошего образования и что у меня нет связей в высшем обществе. Как бы они мне нынче пригодились! Если бы я была хотя бы богата...

– Ну, думается, у вас есть кое-что за душой, – попытался польстить даме своего сердца Эшалот.

Вдова пожала плечами.

– Да все, что я накопила, мне ни капли не дорого! – внезапно вскричала она. – Я готова швырять деньги направо и налево! И ты думаешь, мне будет жалко потратить мои экю, если это послужит доброму делу?

– Что вы, хозяйка, нет, конечно! – восхищенно глядя на нее, воскликнул Эшалот.

– Я готова отдать все, что у меня есть, и даже больше! Но как за это взяться? С чего начать? – размышляла вслух Леокадия.

Помолчав немного, укротительница с горечью добавила:

– Я не знаю этого! Не знаю! Пускай все идет прахом, наплевать мне на мой театр! Меня больше не волнует моя репутация! Я начала большое дело, которое должно было принести мне прибыль; я заплатила кучу денег городу, чтобы получить эту землю... У меня был бы такой театр, какого никогда не видывали на ярмарке ! Но теперь мне это все равно. Я отпущу моих артистов, заплачу им неустойку – столько, сколько они потребуют. Я отпущу всех: художников, столяров – всю эту шатию-братию! Я продам моих животных, а потом... потом, наверное, брошусь с моста!

Эшалот был потрясен. Он попытался было пробормотать что-нибудь утешительное, однако у него ничего не вышло.

Госпожа Самайу встала и принялась ходить по балагану взад-вперед. В этот момент она была похожа на львицу, запертую в клетке.

– Если бы надо было всего лишь расправиться с кем-нибудь! – воскликнула женщина. – Если бы речь шла только о том, чтобы схватить за шиворот полдюжины молодцов и скрутить их, согнуть в бараний рог! О, как бы я хотела сейчас отколотить кого-нибудь! Мне бы сразу стало легче. Но им-то это на пользу бы не пошло. Разве станут они от этого менее несчастными в своей тюрьме? Боже мой! Бедные дети! Бедные дети!

Вдруг она остановилась и повернулась к Эшалоту.

– Ну же, подскажи мне что-нибудь! – воскликнула укротительница, схватив беднягу за плечи и грубо встряхнув его.

– Хозяйка, – прошептал бывший помощник аптекаря, чьи глаза наполнились горькими слезами бессилия. – А что если нам попробовать проникнуть в тюрьму? – неожиданно предложил он. – Мы подменили бы их, а они бы в это время скрылись.

Несмотря на свое горе, госпожа Самайу улыбнулась.

– Неужели ты думаешь, что меня могут принять за нее? А он! Он такой красивый!..

– А я такой безобразный, не правда ли? – закончил за нее Эшалот. – Ничего, хозяйка, я не обижаюсь, я даже рад, что мне удалось вас немного развеселить.

– Да, – ответила Леокадия, настроение которой менялось быстро, как у ребенка, и чей гнев внезапно уступил место мечтательной грусти, – ты рассмешил меня, а это было нелегко сделать, потому что у меня очень тяжело на сердце. Ты слышал, как недавно Вояка-Гонрекен назвал меня госпожой Пютифар?

– Хотите, я подерусь с ним? – воскликнул Эшалот.

– Зачем? Малыш, я не ханжа, и я считаю, что вдова, которая не боится толков на свой счет, может позволить себе определенную свободу, – пояснила Леокадия. – Однако с того вечера, когда я видела его в последний раз, я стала другой; я поняла моего дорогого Мориса и изменила свое чувство к нему, ибо хочу иметь право уважать себя. Сейчас я отношусь к нему, словно мать, и не надо смеяться надо мной за это. О ревности теперь не может быть и речи. Нынче я даже не могу представить, что прежде надеялась на чудо – Морис колеблется, прикидывает и делает выбор в пользу толстой старухи, забыв о Флоретте, этом розовом бутоне...

– Есть люди, коим пышная, распустившаяся роза нравится больше любого бутона, – вздохнул Эшалот.

– Замолчи! Не говори глупостей! – прервала его Леокадия. – Я знаю, что исцелилась от этого безумия. Хочешь доказательств? Пожалуйста. Я больше никогда не думаю о Морисе и Флоретте по отдельности и не собираюсь вызволять из тюрьмы только его одного. Они оба – мои дети, которых люблю я и которые любят друг друга, и мне нужно, чтобы они были вместе и были счастливы. Для себя же я хочу вот чего: скромный домик или даже просто уголок, где я могла бы спокойно стареть и любоваться их счастьем.

– Как вы добры! – умильно прошептал Эшалот.

– Может, я и добра, – грустно ответила госпожа Самайу, – но это нисколько не продвигает дела вперед. Я никак не могу найти способа прийти им на помощь.