Поль Феваль - Королева-Малютка

– Да, – повторил Жюстен, – это и есть муж Глорьетты.

Потом он спросил:

– А что случилось с другой герцогиней?

– Об этом я ничего не знаю, – ответил Медор, – но у меня есть подозрения.

– Ты думаешь, она мертва?

– Еще бы! Герцог же снова женился!

Жюстен, подняв обе руки, заслонил глаза.

– Это еще не все, – сказал Медор.

– Ах, это еще не все? – глухим дрожащим голосом отозвался Жюстен.

– Этот человек не переменился, папаша Жюстен, хотя его волосы поседели, и от него-то и исходит угроза, страшная угроза, которая заставила меня сказать: «Я боюсь!» Напротив моей лачуги, на площади Инвалидов, есть большой театр, а в этом театре работает девушка, и она – клянусь, что я не вру! – красивее любого ангела. Знатные господа частенько приходят посмотреть на нее, но, поверьте, они только зря теряют время, потому что она так же разумна, как хороша собой… И Глорьетта тоже была умницей… Ну вот. Позавчера вечером я встретил там этого человека, господина герцога. Он был там, понимаете, я никак не мог ошибиться, мне никогда не забыть его лица. Я видел, как он со своим спутником входил в балаган. Когда такие люди приходят на ярмарку, каждому понятно, что за этим кроется.

Я хотел войти вслед за ними, потому что мой сосед никогда не закрыл бы передо мной дверь своего театра, но как раз в эту минуту мимо меня прошла Глорьетта, и мне надо было отправиться за ней, чтобы узнать, где она живет.

– Почему ты не заговорил с ней? – спросил Жюстен.

– Как приятно видеть, что вы внимательно слушаете, папаша Жюстен! – откликнулся добрый Медор. – Я не мог заговорить с ней, потому что ее сопровождал красивый молодой человек, и их ждали лошади на улице Сен-Доминик. Я мог только издали следить за ними.

Жюстен задумался.

– А когда я вернулся обратно, – продолжал между тем Медор, – народ уже выходил из театра. Я снова увидел господина герцога и его спутника, они негромко разговаривали, и я понял, прислушавшись, вот что: господин герцог опять, как выразился господин Пикар, готов поджечь Париж с четырех концов, но только теперь не ради Глорьетты, а ради мадемуазель Сапфир.

Произнесенное Медором имя заставило Жюстена резко вскочить на ноги, тряхнув волосами, как лев – гривой.

Он в одно мгновение стал другим человеком. Его глаза блестели, он выпрямился во весь рост.

Медор изумленно уставился на хозяина комнаты, который тщетно пытался выговорить это имя – «мадемуазель Сапфир»; тщетно – потому что слова застревали у него в горле.

Он положил руки на плечи Медора и таким голосом, словно его душили, ухитрился вымолвить:

– Она… Она… Это она… Это моя дочь!

Медор остолбенел. У него появилось подозрение – не сошел ли бедняга с ума?

– Это моя дочь! – повторял тем временем Жюстен все громче и громче. – Это моя дочь! Моя дочь! Моя дочь!

Он схватил бумаги Эшалота и стал судорожно перелистывать их в поисках имени, одновременно мечась из угла в угол по своей берлоге.

Наконец он замер прямо перед Медором, пораженный внезапно пришедшей ему в голову мыслью, и сказал голосом таким же глубоким, как его гнев:

– Ах, так! Значит, теперь он хочет мою дочь! Отведи меня в особняк этого человека, – добавил он, сделав шаг к двери и как будто успокоившись.

– Но… – забормотал Медор.

– Ну что? Что? Веди меня, я так хочу!

– Хотеть хорошо, – прошептал Медор, – но в этот дом не так-то просто войти – во всяком случае, таким людям, как мы с вами.

Жюстен оглядел свои грязные лохмотья и густо покраснел.

– Я уже пробовал, – снова заговорил Медор, – и даже… Мне пришла в голову одна идея: я положил портрет Глорьетты в конверт и отнес его в особняк.

– А-а, так это ты? – сказал Жюстен. – А я искал этот портрет!

Он протянул Медору руку и прибавил:

– Он принадлежит тебе так же, как и мне!

– Двери заперты, – продолжал Медор, – войти невозможно. Я возвращался туда трижды, и я думаю, что, может быть, мое письмо попало в руки этого человека.

– И все таки войти надо! – вслух подумал Жюстен. Брови его нахмурились, было видно, как терзает его непривычная работа мысли.

– Пошли! – сказал он вдруг.

И шагнул за порог – босой, с непокрытой головой.

Он спустился по лестнице, пересек пустырь и остановился перед довольно большой лачугой, украшенной объявлением следующего содержания:

«Мадам Барба Малер, домовладелица, сдача внаем».

– Подожди меня здесь, – сказал он Медору. И открыл дверь.

Барба Малер по прозвищу Любовь-и-Удача, глава старьевщиков, сидела в своем «кабинете» перед регистрационным журналом, страницы которого были покрыты совершенно неразборчивыми каракулями. Рядом с ней стояла бутылка вина и до половины налитый стакан. Известно, что алкоголь, который для одних людей – отрава, другим лишь помогает нагулять жирок. Барба Малер отличалась отменным здоровьем и изумительной яркости румянцем, украшавшим ее круглую физиономию.

– Ты пришел заплатить за жилье? – спросила она, увидев Жюстена. – Как жаль видеть тебя умирающим от жажды, когда ты мог бы закладывать здесь за галстук с утра до вечера… как я, мой котик, а?

И она, подкрепляя свои слова делом, шумно отхлебнула из стакана.

– До чего же хорошо! – добавила она, причмокнув. – Да и желудок укрепляет, не то что та дрянь, которую ты пьешь, скелетик, роя себе могилу.

– Я пришел сказать вам, – ответил Жюстен, – что мне нужны двадцать луидоров.

– Двадцать луи? – повторила она. – Только и всего? Да тебя в порошок сотрут, в ступке истолкут – и то не вытащат из тебя даже двадцати франков, мой цыпленочек!

– Мне нужны двадцать луидоров, – повторил Жюстен, – и я пришел взять их у вас взаймы.

– Ну-ну, милейший! – от души рассмеявшись, воскликнула Барба. – Вот это шутка!

– Вы часто предлагали мне, – холодно продолжал Жюстен, – писать для вас бумаги.

– Конечно, но ты же не хотел, потому так и обнищал.

– За эти двадцать луидоров я буду составлять для вас бумаги столько времени, сколько вам будет угодно.

Толстуха налила себе еще вина.

– А ты подпишешь документ, дружище? – спросила она.

– Да, – ответил Жюстен, – подпишу.

В маленьких глазках Барбы Малер засветились лукавые огоньки. Она явно торжествовала.

В этих фантастических, призрачных краях, куда омнибус довезет вас всего за шесть су, но которые более удалены от цивилизации, чем прерии Америки, люди имеют совершенно особое представление о ценности контрактов, и всякая гербовая бумага вызывает у них суеверное уважение.

Для них все, что подписано, – священно. Подпись, под каким бы безумным документом она ни стояла, является для них твердой гарантией, подтверждением непреложной истины – в отличие от произнесенного слова, которое они обычно почитают ложью.