Синтия Хэррод-Иглз - Князек

– Пойдемте, дорогие мои, – выпьем этого замечательного вина, а потом я вам спою.

Джек Фэллоу засмеялся, облапил Вилла, словно девушку, и поволок к столику. Там он усадил юношу к себе на колени, а Остен оглушительно потребовал у служанки вина и холодного мяса. Те, кому в жизни недостает любви, утешаются едой и выпивкой…

– Вы были правы, мадам, – сказал Мэтью Нанетте. – Он и вправду сбежал с актерами, и, думаю... уверен, что по собственной доброй воле.

– Да, я догадывалась. Я должна была все понять – ведь видела же я собственными глазами, как он вешался на них...

– Вы не могли знать, что он решится на такое. Не укоряйте себя, мадам.

– И он не вернется? Мэтью покачал головой.

– Он в довольстве? Он счастлив?

– Они теперь называют себя «Труппой лорда Говендена» – после того самого закона о бродягах. Кажется, они на неплохом счету. А он... вполне сыт и хорошо одет. Сказал, что счастлив.

– И что не вернется домой. Мэтью кивнул. Нанетта вздохнула.

– Я на это и не надеялась... Но думала... – мгновение она размышляла, а потом оживилась: – Хорошо, Мэтью. Никто, кроме нас с тобой, не должен об этом знать. Его оплакивают как мертвого – что ж, пусть так все и остается. Если Пол когда-нибудь узнает правду, это будет величайшей жестокостью.

– Я того же мнения, мадам.

– Хорошо, Мэтью. Теперь можешь идти – и спасибо тебе.

Мэтью вышел, а Нанетта погрузилась в раздумья. По старой своей привычке она продолжала стоять – королева обычно не садилась, и придворные следовали ее примеру. Осанка Нанетты оставалась все такой же прямой и гордой, но с каждым днем сохранять ее стоило больших усилий. Жизнь переполняли события, а также горчайшие разочарования и великая ответственность... Теперь к ноше Нанетты прибавилось и бремя тайны Вильяма. Она была словно вьючное животное, к поклаже которого каждый прибавляет малую толику... Но у нее есть и утешение – разве Он не сказал: «Приидите ко мне все нуждающиеся и обремененные»? Она медленно прошла во внутренний покой, где по милости королевы была ее домашняя молельня – там она с видимым трудом преклонила колени, осенила себя крестом и принялась повторять знакомые и успокаивающие сердце слова молитвы... Но сознание ее раздвоилось – одна Нанетта была сосредоточена на молитве, а другая металась в житейской суете, гадая, какие еще неожиданности свалятся на ее голову, покуда Господь не призовет ее к себе…

Зимой 1572 года Нанетта вновь захворала, а в феврале 1573 года, сразу справив день своей шестьдесят пятой годовщины, оставила двор и навсегда возвратилась в Уотермилл. Тяжело было расставаться с королевой и друзьями, многих из которых она знала всю жизнь – ведь кто бы ни пришел к власти, придворные продолжали делать свое дело... Расставаясь с государыней, она плакала. Елизавете исполнилось уже тридцать девять – Нанетта знала ее с самого рождения, и теперь, оставляя придворную службу, подозревала, что больше они никогда не увидятся. Нанетта выглядела такой худенькой и хрупкой, а жизнь при дворе столь утомительна...

– Теперь позаботься о себе, – напутствовала ее королева. – Посмотри: кожа да кости – ешь побольше, близится весна, и ты должна набраться сил.

– Мне будет лучше дома. Я так скучаю по свежему воздуху и чистому небу! – жизнерадостно ответила Нанетта, чувствуя, что едет домой умирать. Но, хотя путешествие и утомило ее, шутка оказалась пророческой: в Уотермилле она почувствовала себя куда лучше и вскоре была в состоянии съесть большую часть из того, что ей подавали. Она заметила также, что между Джэном и Мэри появилась некая натянутость, и гадала, не связано ли это каким-то образом с ее приездом.

После ужина к ней привели детей. Она пришла в восторг от семилетнего Николаса. Он был высокий, сильный мальчик, хорошо учился, а на лице его постоянно присутствовало то же выражение открытости и честности, что в детстве у Джэна. Вообще он походил на отца, хотя и унаследовал карие глаза Мэри. Нанетту поразило, насколько напоминал мальчик Александра... Четырехлетний Габриэль был еще пухленький, и своим курносым носиком и рыжеватыми волосами сильно походил на мать. Болтая с Николасом и забавляясь с детишками, Нанетта краешком глаза ловила многозначительные взгляды, которыми обменивались Джэн и Мэри. Когда детей увели, она потребовала объяснений. Знаком удалив слуг, она сказала:

– Ну, Джэн, выкладывай все начистоту.

– Разве я до сих пор не был с тобой честен, мама?

– Нет, милый, не всегда, – грустно ответила Нанетта. – Сразу, как только я приехала, я заметила, с тобой творится что-то неладное. Что-то тебя волнует, но ты молчишь.

– Я не могу сказать, мама... По крайней мере, не теперь... – ответил Джэн. Мэри открыла было рот, но Джэн перехватил ее взгляд, и она смолчала. Нанетта глядела то на одного, то на другого.

– И все же лучше нам поговорить. Кажется, дело серьезное.

– Не сейчас, мама. Утром. Ты устала.

– Ради Бога, Джэн, давай разом с этим покончим! – нетерпеливо воскликнула Мэри. – Ведь ни один из нас не сможет уснуть!

Джэн вздохнул:

– Ну, хорошо, хорошо.

Нанетта присела на скамью у окна – на место, которое обычно занимала Мэри. Как раз напротив камина, над которым красовался ее портрет, где Мэри выглядела такой самодовольной... Хотя Нанетта и не знала, о чем пойдет разговор, но уверена была, что этого хотела Мэри. Нанетту поразило, что Джэн, ее мальчик, всегда такой сильный, полюбив, вдруг стал мягче воска...

Джэн услал слуг в зал, запер двери покоев и с великим трудом, избегая смотреть Нанетте в глаза, рассказал обо всем, что знал, – и о том, что поведала ему Мэри. Нанетта терпеливо выслушала, не сводя глаз с лица Джэна, лишь единожды взглянув на Мэри, которая сидела на стуле в другом конце комнаты и нервно поигрывала ожерельем.

– Теперь сама видишь, мама, – с усилием выговорил Джэн, отчетливо осознавая, сколь жалки его слова, – ты должна теперь сказать мне всю правду о том, что касается моего рождения.

– Я должна, Джэн? Ты словно чем-то мне угрожаешь...

– О, нет, мама... – начал было Джэн, но Мэри нетерпеливо прервала его:

– Лучше, если ты скажешь ему все сама – ведь иначе он пойдет к Полу и выложит ему все.

Наступила давящая и тягостная пауза – глаза Нанетты горели, словно две синие свечи, но Мэри не отвела взгляда.

– Ох, Мэри, как это дурно! – произнесла, наконец, Нанетта. – Неужели я так плохо тебя воспитала. Неужели и я, и Симон, и отец Филипп сделали тебя такой – наглой, алчной и бессердечной? – Мэри опустила глаза. Лицо ее горело – но, увы, не от стыда... Нанетта печально посмотрела на Джэна.

– Ладно, Джэн. Я терпеливо тебя выслушала – а теперь я и вправду устала и хочу лечь в постель.