Синтия Хэррод-Иглз - Князек

Нанетта улыбнулась – и дряхлое лицо озарилось вдруг на мгновение светом былой красоты.

– Я очень стара. Единственное, что я могу еще – так это любить... Благослови тебя Господь, Джон. Возвращайся по весне, чтобы благословить сына на брак с Дуглас.

– Если я и приеду, то только чтобы повидать тебя.

– Но если меня здесь уже не будет – все равно приезжай.

Джон согласно кивнул – и она удовлетворенно улыбнулась.

На Рождество Томас и Дуглас обручились – и состоялись двухнедельные торжества по этому случаю, самые пышные за многие годы. Слуги с радостью суетились – ведь событие это обещало рассеять тучи, удручавшие прислугу не меньше, чем членов семьи... Они скребли, мыли, пекли и жарили с редким воодушевлением. Зал был украшен пучками остролиста, а над входом и окнами развесили ветви омелы, чтобы отогнать силы зла. Камины так жарко пылали, что даже собаки убрались подальше от огня. Воздух в доме был напоен ароматами жареного мяса и пирожков с пряностями – дети носились по всему дому, возбужденные праздничной атмосферой. Они объелись каштанами и яблоками так, что когда пришло время разучивать песни и примерять маски для карнавала, никто не был в силах ни шевельнуться, ни слова вымолвить...

Все были счастливы. Джейн и Иезекия, уверенные в том, что их обожаемый сын возвратится домой, перестали страшиться того, что мальчик воспитывается в усадьбе Морлэнд. С плеч Николаса и Селии также свалилось тяжкое бремя – наконец-то они смогут открыто наслаждаться жизнью и обществом друг друга, и им больше не будет казаться, что за их спиной шепчутся, осуждая за то, что они наложили лапу на чужое добро... Даже Джэн был доволен, что все так складывается – тем более что последнее время он чувствовал, будто его толкают на дурную дорожку, идти по которой сам он не имел желания... Но чего он больше всего хотел – так это примирения с матерью, которую любил и уважал. На Рождество, когда он явился к ней с подарком, он опустился перед ней на колени, обнял ее и сказал:

– Теперь все, что разделяло нас, исчезло. Мама... Скажи, что ты прощаешь меня – и дай мне свое благословение.

– Нет, это еще не все, сын мой. Остается еще вопрос веры...

Синие глаза Джэна устремились на мать – и она в который раз увидела, что он истинный Морлэнд по крови. Он заговорил:

– Здесь я не могу уступить тебе, мама. Но у тебя щедрое и доброе сердце. Ты не станешь осуждать меня за то, что я поступаю по совести – как, впрочем, и ты сама... Я верю в то, что для меня есть истина, – и ты тоже. Так ты благословишь меня?

Лицо Нанетты смягчилось.

– Знаешь, медвежонок, а вдруг разница между этими истинами не так уж и велика?.. И когда мы умрем, и сердца наши станут мудрее, не окажется ли, что мы просто называли одно и то же по-разному? Конечно же, я всем сердцем прощаю тебя – и да будет с тобой милость Господня и мое материнское благословение... – она поцеловала его в лоб. – Один Бог знает, как тосковала я по своему сыну с тех самых пор, как началась эта распря – а ведь ты мой сын, мой дорогой мальчик, которого я очень люблю. Джэн рассмеялся от счастья:

– Ах, какие же мы, смертные, глупцы! Как мы позволяем таким мелочам встать между нами? А теперь, мама, у нас будет самое счастливое Рождество – не считая того, самого первого в мире...

Так оно и было. И ничто не омрачало безмятежного счастья – Нанетта наслаждалась праздником как никогда в своей жизни: теперь исчез мучительный страх, что она умрет, так и не примирившись с сыном. А Джэн был совершенно прежний – его не видели таким уже многие, многие годы – он смеялся, шутил и забавлялся, как дитя... Он надел забавную маску, в которой, оправдывая свое прозвище, изображал медведя, преследуемого сворой псов Морлэндов – их изображали Дуглас, Томас, Неемия и близняшки. В конце концов, он оделил всех сладкими осенними яблоками—и они отстали от него, занявшись угощением. Нанетта смеялась вместе со всеми, то и дело крестясь украдкой, созерцая это безобразие и богохульство, но втайне старая женщина была уверена: за то, что делается любя, Бог не накажет...

Был и другой повод порадоваться. Нанетта немного беспокоилась – как отреагирует Габриэль на удачу соперника. И когда Джэн, танцуя, оказался неподалеку от нее, Нанетта шепнула, что счастлива видеть Габриэля, танцующего с Лесли и оказывающего девушке всяческие знаки внимания.

– Ну да, – отвечал Джэн. – А как изменилась девушка с тех пор, как приехала сюда! По-моему, забота о маленьком братце благотворно на нее подействовала. Да она стала просто хорошенькой!

– Она меньше ест и больше заботится о своей наружности, – добавила Нанетта с легкой ноткой удивления в голосе. – А вдруг Габриэль и вправду полюбит ее – в этом нет ничего невозможного…

В этот момент Томас, подошедший посмотреть, не пора ли вновь наполнить кубок Нанетты, услышав ее последние слова, расхохотался:

– Да он давным-давно влюблен! Он увивался вокруг Дуглас, лишь удрученный тем, что Лесли он совсем неинтересен... А теперь поглядите, поглядите-ка на этих голубков – чем не чета?

Джэн уставился на Томаса и рассмеялся:

– Так ты все заметил, хитрец? Ну и как ты думаешь, они поженятся?

– А что может этому помешать? – Томас был искренне удивлен: подобный исход для него представлялся несомненным.

– Она немного старше его, – размышляла вслух Нанетта, – но, пожалуй, это даже к лучшему. Ему отнюдь не повредит ее влияние. Удивительно лишь, как это он влюбился в нее...

– А может, пухленькие женщины в его вкусе, – безразлично обронил Томас и вернулся к гостям, оставив Нанетту и Джэна, которые от хохота держались за бока. Какая радость, думала Нанетта, вот так беспечно и радостно смеяться рядом с сыном, и без страха, уверенно смотреть в будущее – и знать, что она, наконец, может переложить на плечи молодых тяжкую ношу, которую несла все эти годы...

Ладони Джэна лежали на ее плечах, он склонился и на мгновение прижался щекой к ее щеке:

– Ты счастлива, мама? Что я еще могу для тебя сделать?

– Ничего, медвежонок. У меня есть все, чего только можно пожелать.

Февраль, месяц ее рождения, выдался морозным и сырым – самая неблагоприятная погода для стариков. Нанетта невыносимо страдала от болей в распухших суставах, и, что хуже, начала задыхаться – на следующий день после того, как ей исполнилось семьдесят девять лет, она не встала с кровати, лежала среди подушек и с трудом дышала. Казалось, в груди ее клокочет какая-то вязкая жижа. Джин безотлучно находилась при ней, делая все возможное – но чем она могла помочь? Разве что с жалостью глядеть, как борется эта мужественная женщина за каждый вздох…

На другой день Нанетте стало полегче, но когда Джин радостно завела речь о скором выздоровлении, старая леди покачала головой и с трудом произнесла: – Детка, мы обе все понимаем. Я хочу видеть Симона.