Синтия Хэррод-Иглз - Князек

– Иди, Мэри, – сказала Джилл. – Я останусь и присмотрю за этими... Иди же!

Разбойники наверняка не успели уйти далеко – но темнота уже скрыла их. Миновав кусты, преследователи вступили на топкую, болотистую луговину, ведущую к реке, берега которой заросли ивняком и осокой. На такой земле не оставалось следов, и непонятно было, в каком направлении скрылись разбойники. Но вблизи виднелся лесок – там, скорее всего, и скрылись злодеи. Преследователи копошились в сгущающейся темноте, время от времени окликая друг дружку и зовя Сюзан – на случай, если она еще недалеко. Продираясь через прибрежные заросли, они обнаружили место, где трава была смята, а сучья переломаны – видимо, это были следы борьбы. Здесь, в зарослях папоротника, они и нашли ее – девушка лежала у самой воды, закинув одну руку за голову... Ее голые обнаженные ноги матово светились в темноте, а голова была странно повернута набок. Между приоткрытыми губами виднелись жемчужно-белые зубки... Со стороны казалось, будто вокруг шейки Сюзан обмотан темный шарф, и когда Амброз, задыхаясь от волнения, опустился на колени и попытался повернуть ее лицом к себе, голова чуть было не осталась у него в руках – горло Сюзан было перерезано от уха до уха…

Недалеко от дома им повстречалась группа людей с фонарями, предводительствуемых Вильямом – вернувшись домой к ночи и обнаружив, что его семья неизвестно где, он чуть было с ума не сошел. Все знали, что они уехали на ярмарку, и в конце концов ему удалось собрать дюжину мужчин, которые согласились пройти хотя бы полпути до проезжей дороги – отойдя всего на милю, они нашли пропавших. Это было душераздирающее зрелище – кучка измученных, грязных, заплаканных и перепачканных кровью людей, волочивших на себе повозку, на которой лежал завернутый в плащ труп Сюзан. Вилл, которому волей-неволей пришлось ехать – идти он просто не мог, – все время пытался отвести взгляд от этого страшного груза...

Они настолько измучились, что даже не могли говорить – из них приходилось вытягивать слово за словом чуть ли не клещами, и, когда они дотащились до таверны, их все еще продолжали расспрашивать. А тем временем женщины перевязывали раны Амброза и Вилла и бережно укладывали на постель тело Сюзан. До Вильяма весь ужас случившегося дошел позднее, когда дом уже угомонился – все спали мертвецким сном после пережитого... Он же не мог спать – лишь молча сидел над телом дочери, обуреваемый таким горем, что даже плакать не мог...

...Да, он восхищался Мэри – но Сюзан любил по-особому, так, как мужчина обычно любит свое первое дитя: нежно и горячо. Она всегда была покорна, добра и работяща – а в последнее время стала еще и настоящей красавицей. Он ожидал, что вскоре какой-нибудь дюжий малый, смущаясь и краснея, попросит у него ее руки – и был внутренне готов отдать свою девочку: он грустил бы, осознавая при этом неизбежность случившегося... Умри она от оспы или лихорадки, он оплакивал бы ее – но это была такая страшная смерть, что слезы просто не приходили... Он словно видел собственными глазами ее последние мгновения – как она боролась, но была побеждена, а потом над ней грязно надругались и умертвили... И хоть она уже была мертва, казалось, что ужас, который она испытала, витает в воздухе.

И он виноват в этом. Он должен был быть там, с ней, защитить ее – вместо того, чтобы шляться в Лондон в поисках удовольствий для себя самого... Он сам должен был отвезти семью на ярмарку, он сам должен был проследить, чтобы они засветло добрались до дому – он должен был быть там, там – вооруженный мечом, как глава семьи, и уберечь их! Он пренебрег своим долгом – и Сюзан, милая и нежная девочка, его Сюзан – заплатила за это сполна... Он закрыл лицо руками. Он не ел уже двое суток, был измучен и хотя не мог спать, но, видимо, все же задремал на какое-то краткое мгновение – потому что услышал голос:

– Отец... – По спине Вильяма побежали мурашки. Это голос Сюзан. Она вернулась, чтобы проститься! Все суеверия его предков, столь тщательно скрываемые под маской образованного и современного человека, всколыхнулись в его душе. Медленно отнял он руки от лица и поднял голову.

У самой двери, озаренная неверным светом мерцающей свечи, стояла женская фигура в белом. Вильям почувствовал, как волосы зашевелились у него на голове. Огонек свечи мигнул от сквозняка, и голос Мэри произнес:

– Отец!

Вильям перевел дух. Мертвая лежала спокойно – а голоса у Мэри и Сюзан всегда были похожи...

– Я пришла, чтобы побыть с тобой – и с ней. Ты устал? У тебя такой вид, точно ты не спал неделю. Ты так и не сказал нам, где пропадал... Дай-ка я поправлю свечные фитили – о, одна уже почти догорела... Наверное, дует из окна.

С этими словами она ходила взад-вперед по комнате, делая невеликие, но важные дела – Вильям понимал, что девочка старается всеми силами его успокоить, и с нежностью смотрел на дочь. Какое спокойное чувство уверенности исходит от нее! Потом она подошла, остановилась перед ним, чуть склонив набок головку и нежно глядя на отца – он знал, что этому ребенку всего тринадцать, и не верил в это...

– Пришла пожурить меня, детка? – выговорил он наконец. Она отвела со лба непокорную прядь.

– Нет, отец. Просто хочу побыть с тобой. Вильям содрогнулся:

– Мэри, любимая моя девочка, казни меня, проклинай, говори самые ужасные слова, какие знаешь, – я все это заслужил. Но не будь со мной так добра! У меня разрывается сердце!

Она присела рядом с ним и устремила долгий взгляд на тело сестры, обернутое в белый саван. Руки мертвой были сложены на груди и перевязаны тесемочкой, чтобы они не меняли положения по мере окоченения – а вокруг шеи обмотано белое полотенце, чтобы удержать голову на месте. Мэри глядела именно на это полотенце – и еще на тесемочку: это помогало не думать о самой Сюзан. Ведь это тело – вовсе не Сюзан: она теперь там, где ее душа, словно белый голубь, несется к престолу Всевышнего... Но если не считать тесемки и полотенца, то она совсем как живая – кажется, вот-вот встанет и подойдет к ним.

– Я не могу проклинать тебя, – сказала она наконец. – Ты не виновен ни в чем. Она ушла к Господу нашему, отец, – и мы не должны звать ее назад, как бы нам этого ни хотелось. Я боюсь только...

– Чего, детка?

– Что она станет являться нам, – прошептала Мэри боязливо. Вильям непроизвольно перекрестился, сам не понимая, что делает... – Говорят, – продолжала Мэри, – что души женщин, умерших так, не могут обрести покоя, пока не покарают их убийцу. А мы не знаем даже, кто он...

Вильям ничего не отвечал. Он не мог успокоить Мэри – потому, что думал о том же. Он попытался подумать о другом – но ничего не шло на ум, кроме того, что он пережил тогда, в воскресенье, в храме – об этом он и рассказал ей. Она выслушала его с таким вниманием, что он поразился.