Коре Холт - Конунг. Человек с далеких островов

У меня и сейчас навертываются на глаза слезы, они, словно падающие звезды, летят по темному вечернему небу. Теперь-то я понимаю, что давно предчувствовал это, я через силу улыбнулся и сказал, что Сверрир прыгнул в воду жеребенком, но вышел на берег мокрым жеребцом. Нельзя сказать, что ему не понравились мои слова. Он всегда любил похвалу, даже если знал, что она сильно преувеличена. Но я никогда не видел, чтобы он лишился способности прикинуть на весах своей мысли, сколько серебряных монет ему дали. Он снова поднял Астрид и сделал вид, что хочет бросить ее в воду, — она закричала, он не отпускал ее, и она перестала кричать.

Я отвернулся от них.

Вот какой была тогда Астрид:

Крупное, сияющее лицо, дерзко вздернутый нос, легкий румянец, ее щеки не пылали свежестью, их жар только угадывался, как угадывались бутоны сосков, стянутые тугим лифом. Голубые глаза, иногда с зеленоватым отливом, пышные волосы, одинаково красивые и в ведро и в ненастье, и в снег и в мороз. И плечи. Один раз я видел их обнаженными — с тех прошло много лет, теперь ей уже не повредят ни мои слова, ни злые слухи, ни песня, подхваченная ветром. Я видел их обнаженными — круглые, сильные, сочные, словно яблоки из страны франков, белые и девственно-прекрасные — моим словам не хватает силы, хотя обычно уважение не сковывает мою речь. Груди хватает силы, хотя обычно уважение не сковывает мою речь. Груди под рубахой торчали, точно головы двух козликов, готовых к прыжку, — однажды они прыгнули у меня на глазах.

Нa берегу мы сделали привал. У нас с собой была баранина, и я развел огонь, чтобы зажарить ее на углях. Я сидел к ним спиной, кровь грохотала во мне, как грохочет река по каменистому руслу. Я знал: сейчас они уйдут; склонившись над искрой, выбитой кресалом, я старался раздуть ее, капнувшая слеза упала на искру и маленький, красный огонек погас. Пришлось снова высекать огонь. Вскоре костер разгорелся, я больше не плакал, но приподнявшись над большим камнем, что был у меня за спиной, — он был выше человеческого роста, — старался увидеть их. Но их нигде не было.

Вот какой была тогда Астрид:

Она никогда не смотрела на меня, не взглянув сперва на него, она не заметила бы меня и в том случае, если б я обладал его мужеством и его яркими способностями. Позже, в тот несчастный для нее день она обратила на меня внимание лишь потому, что он находился вне поля ее зрения. Все ее помыслы были о мужчине, которого она получила и от которого потом отказалась, но и в добрый и в недобрый час она все равно принадлежала ему. И потому я чувствую, как нынче ночью по моей щеке — более грубой, чем она была тогда, — бегут старческие слезы, бегут, как в тот день на берегу Сандары, когда они погасили высеченную мной искру.

Вот какой была тогда Астрид:

Ее поступки диктовались и порывами женщины, и холодной волей мужчины. Ей была свойственна мудрость, которой обладал ее приемный отец, — в далеком прошлом они принадлежали к одному роду, — но также и его суровость ко всем, кто проявлял слабость. Думаю, она никогда не обращалась к Богу с надлежащим смирением, а только в буйном порыве или в опьянении любовью. И если бы Дева Мария позволила ей дать имя нашему Спасителю, она нарекла бы его именем своего любимого. И все-таки он покинул ее.

Вскоре они вернулись… Мы пошли дальше в Киркьюбё.

По пути домой я пытался убедить себя, что люблю всех, — раз ее любовь досталась другому, я должен любить всех. В тот день, идя позади них, я питал любовь к своим родителям, Эйнару Мудрому и Раннвейг. Я чувствовал также глубокое уважение к епископу Хрои, растущее любопытство к многогранной душе Гуннхильд и некоторое почтение к оружейнику Унасу. Но каковы были мои чувства к Сверриру?

Думаю, его сострадание к проигравшему было искренним, и он выражал его молча. В этом чувстве не было ни презрения, ни торжества. Поэтому я не завидовал Сверриру. Когда мне пришлось отказаться от той, которую я любил, я оказался накрепко связанным с тем, на кого пала ее любовь. Гордость, а в ней у меня никогда не было недостатка, заставила меня следовать за человеком, получившим то, чего не получил я. Но заговорили мы с ним об этом лишь много лет спустя.

В начале осени епископ Хрои, приемный отец Астрид, обвенчал их, и на другое лето Астрид родила сына, которому при крещении дали имя Унас. В то же лето мы со Сверриром отправились на Оркнейские острова, чтобы от имени епископа рассчитаться за большое распятие, ставшее гордостью Киркьюбё. Там, на Оркнейских островах, мы должны были завершить свое образование и начать служить церкви, свет которой сиял и в тайниках наших душ и на всей Божьей земле.

Мы покинули Фареры под предводительством Свиного Стефана, это был наш со Сверриром первый поход в мир лжи и счастья, который оказался совсем не таким, каким мы его себе представляли, и, главное, не таким добрым. Свиной Стефан был наш друг, про него говорили, что на море в тумане он носом чует землю и что в двенадцать лет он умертвил быка, задушив его голыми руками. Свиной Стефан отличался не благородством, но силой, и проявлял жестокость, когда все кругом были жестоки, он был полезен конунгу, и мой конунг часто потом прибегал к его помощи.

Когда наш корабль собирался выйти из гавани Киркьюбё, на берегу столпилось много мужчин и женщин. Среди них была и Астрид, в этот день она не выглядела красивой и была больше похожа на наказанного ребенка, чем на счастливую молодую мать. Она была не в силах выразить своему мужу преданность, которой он ожидал, уезжая от нее. Но Сверрир отнесся к ее холодности со спокойствием, похожим на ледяной шквал, долетевший со студеных морей. Мое уважение и преклонение перед его силой было тогда сильнее, чем потом. Но, думаю, каждый мужчина, ставивший дружбу выше любви, поймет меня, если я скажу, что в тот день моя верность Сверриру была больше, чем мое сочувствие Астрид.

Епископ Хрои поднялся на борт, чтобы перед отъездом благословить нас и всю команду. Мы все стояли на корме и пели: Господи, помилуй! Два золотых кольца, последний взнос за большое распятие, хранились у Сверрира. Только мы с ним знали, что у него есть еще одно кольцо, которое тоже было частью нашего долга, но его Сверрир хотел сохранить, если представится такая возможность. Провожающие махали нам, мы — им, и корабль вышел в море.

Мы все были привычны к морю, и ветер был попутный. Над морем раскинулось высокое летнее небо, мы со Сверриром, ставшим потом конунгом Норвегии, сидели на корме. В первый вечер, когда острова и горы у нас за спиной скрылись в море, он говорил мне с большой убежденностью, но также и со скрытым гневом, о праве мужчины идти своим путем и испытать свою судьбу. Он говорил с такой силой и страстью, предел которой может поставить лишь воля Божья, или смерть. И я понял, а он этого и хотел, что за всеми его словами о праве мужчины кроется нежность к ребенку и женщине, всколыхнувшаяся в нем, когда их разлучило море.