Жан-Франсуа Намьяс - Дитя Всех святых. Перстень с волком

Луи приблизился к Тассену и тихо заговорил с ним. Не желая его компрометировать, он не должен был делать отличий между ним и прочими. К примеру, он избегал общаться с ним с глазу на глаз. Они встречались только в толпе.

Вот и сейчас Луи вкратце поведал ему о том, что только что произошло.

— Нам известно, что он поселился в «Смеющихся сороках». Убей его!

Помолчав немного, Тассен ответил:

— Это очень рискованно.

— Я знаю. Но если оставить его в живых, я погиб.

Тассен склонил голову.

— Я пойду завтра.

— Будь осторожен. Должно быть, его хорошо охраняют.

Тассен ответил, чтобы Луи за него не беспокоился, и они расстались.

На следующий день, когда Тассен уже ушел, Луи в одиночестве предавался мучительным размышлениям, расхаживая по своей огромной комнате. Впервые приходилось ему прибегнуть к убийству, методу грубому и примитивному. До сих пор он действовал в тени, лишь дергая за ниточки. С тех пор как на его пути появился Адам, все переменилось: теперь сам он превратился в марионетку, которой умело манипулировали. Луи не решался признаться себе в том, что утратил уже всякую надежду. То обстоятельство, что ему пришлось пойти на крайние меры, являлось признанием: он проиграл.

Вечером, вопреки своему обыкновению и к большой радости всей труппы, Болтун вышел на площадь. Он не мог больше дожидаться возвращения Тассена. Тот появился незадолго до полуночи. Они получили возможность побеседовать, не привлекая к себе внимания: все кругом были или пьяны, или уже спали.

— Я подкупил повара, и тот подсыпал в суп яду.

— Он мертв?

— Похоже. Он в агонии.

Луи вздохнул и ничего не ответил. Но он не разделял уверенности своего помощника. «Похоже» его не устраивало. Разве дьявол может умереть?..

***

Иоанн Бесстрашный не присутствовал при последних событиях во дворце Сент-Поль и, надо сказать, не одобрил их. Арестовав Людовика Баварского, родственника короля, толпа зашла слишком далеко. Движение, которое герцог Бургундский развернул сам, теперь не подчинялось ему. Он чувствовал, что инициатива выскальзывает из его рук. Теперь в столице главенствовали Башка и прочие сторонники крайних мер, вроде Кошона. Они могли скомпрометировать все дело.

Иоанн Бесстрашный попытался как-то повлиять на ситуацию. Он решил, что мятежу необходимо придать некое подобие законности, подстраховаться на случай возможного ареста. С помощью своих законников он составил длинный список требуемых реформ, который и передал королю 26 мая. Кроме того, Иоанн Бургундский заручился поддержкой герцога Беррийского, который готов был сотрудничать с ним, — только бы положить конец анархии.

Список реформ, предложенных герцогом Бургундским, был со всей возможной торжественностью провозглашен в зале заседаний парламента, украшенном гобеленами с геральдическими лилиями. Председательствовал сам Карл VI, призванный вершить правосудие, с короной на голове, одетый в горностаевую мантию.

Адвокат герцога Бургундского, Пьер де Френ, зачитал документ, который состоял ни больше ни меньше как из двухсот пятидесяти восьми статей. Для оглашения этого трактата потребовалось целых два дня. Впрочем, несмотря на все длинноты, в самих предложениях не было ничего особо оригинального. Все они в конечном итоге сводились к тому, чтобы ограничить королевскую власть и вернуться к «добрым обычаям Людовика Святого».

27 мая, выслушав все эти предложения, король и его помощники должны были вынести свои суждения. Указ незамедлительно был окрещен «мясницким», что было совершенно несправедливо, поскольку направлен он был именно против Башки и его подопечных-мясников. Во всяком случае, он имел целью если и не уничтожить Башку, то хотя бы несколько укротить его.

«Мясницкий» закон не достиг своей цели, скорее напротив. Могущество Башки и его приспешников только возросло. Настало время мясников, разгул живодеров, диктатура скотобоен. Башка реально захватил власть в свои руки, обложив данью горожан и даже церковников, что восстановило против него весь университет — за исключением Кошона и некоторых других, например Берзениуса. Крупный теолог Жерсон платить отказался, после чего дом его был разграблен, а сам он чудом избежал смерти, укрывшись в соборе Парижской Богоматери.

Хотя все теперь носили андреевский крест, убийства арманьяков продолжали происходить в большом количестве, с ними расправлялись прямо на улицах и в домах. Чаще всего политика была просто предлогом, позволяющим осуществить старую месть или совершить убийство ради убийства. Племянник убивал дядюшку в надежде получить наследство, любовник или обманутый муж избавлялись таким образом от соперника.

Но случались и чисто политические убийства. Так оказались казнены многие пленники, арестованные в свое время во дворце Сент-Поль, хотя теоретически все они находились под охраной Иоанна Бесстрашного.

10 июня Элион де Жаквиль ударом кинжала убил в тюрьме Жака де Ла Ривьера. Этого ему показалось мало. Он велел отнести труп на городской рынок, приказал палачу обезглавить его и затем повесить за подмышки на Монфоконе. Одновременно с тем он распорядился отрубить голову Симону Менилю, оруженосцу дофина. Это был плачущий от страха подросток с нежным лицом. Даже толпа, обычно настроенная весьма кровожадно, была взволнована. Кругом кричали: «Пощады!» Но юношу не пощадили, и голова Симона Мениля скатилась с плахи.

К концу июня количество казней возросло еще больше, несмотря на очередной протест Иоанна Бесстрашного. Но герцог Бургундский был так поражен последними событиями, что больше не покидал своего дворца Артуа.

Хаос усиливался. Сразу же после того, как был подписан «мясницкий» указ, с королем случился очередной приступ. Что касается дофина Людовика, который после неудавшейся попытки бунта против своего родственника теоретически становился регентом, то он вообще отказался вмешиваться во что бы то ни было. Дофин погрузился в беспробудное пьянство, обжорство и увеселения. Ночи напролет он проводил на балах, а днем отсыпался после очередной попойки. Герцог Беррийский тоже не обладал реальной властью. Он фактически был узником собственного Нельского дворца. Однажды ночью банда мятежников разбила окна особняка, а он решил, что это пришли его убивать.

На площади перед собором жестокость достигла невероятных пределов. Пьесы, которые теперь показывали на подмостках, были отнюдь не просто развлекательными. На сцену вытаскивали несчастного арманьяка, которого можно было опознать по белой ленте. Ему связывали за спиной руки. Потом появлялся актер, изображающий бургундца, с андреевским крестом, вооруженный топором или ножом. Он изощренно оскорблял своего соперника, вызывая неизменный смех публики. Хохот только усиливался, когда несчастный арманьяк принимался кричать от страха или умолять о пощаде. В финале «пьесы», вдоволь натешившись, бургундец разбивал арманьяку голову топором или вонзал нож ему прямо в сердце.