Жан-Франсуа Намьяс - Дитя Всех cвятых. Цикламор

Анна поселили в тесной келейке, которую он нашел совершенно прелестной. Из нее открывался великолепный вид на море – яркого, густого синего цвета. Солнце заглядывало к нему через узкое, вытянутое окошко. Продолговатое световое пятно в течение дня перемещалось по белым стенам.

Прямо под окном рос жасмин, постоянно источая нежный, сладкий аромат, особенно по ночам.

Анн проводил в этом месте долгие часы, ничего не делая, даже не думая. Сезар Кабриес оказался прав: хоть Анн и пребывал в бездействии, все в нем непрестанно изменялось – уже из-за одного того, что шло время. Ибо только время стягивает и сглаживает края ран – и тела, и души.

Однако Анн все же регулярно выходил из монастыря и прогуливался по окрестностям верхом на Безотрадном. С восхищением он открывал для себя пышные пейзажи, незнакомые растения, белоснежные домики, смуглых от загара мужчин и женщин.

Однако больше всего в этой удивительной стране его поражало полное отсутствие зимы. Проходили месяцы – ноябрь, потом декабрь, жара немого спадала, – но это было и все. Деревья по-прежнему зеленели, море и небо синели. Солнце сияло и на Рождество, когда ему исполнилось шестнадцать. И Анн недоумевал: какими молитвами, какими дарами сумели обитатели здешней страны снискать такую Божью благодать – вечное лето?

В начале февраля 1428 года Анн решился, наконец, возобновить свои благочестивые размышления. Как сказал Сезар Кабриес, Божье прощение – это в некотором смысле тоже испытание, и отныне молодой человек чувствовал себя готовым к нему. Но в чем именно состоит Божье прощение? Чего же на самом-то деле Анн ожидает от Бога?

И как-то ночью, когда он стоял, облокотившись о подоконник своего окна, вдыхая аромат жасмина, к нему вдруг пришел ответ: он ждет от Бога нового имени. Ведь он больше не Вивре. Он назвался «Англичанином» только в насмешку над самим собой, из самоуничижения, и надеется теперь обрести настоящее имя. Если Бог простит его, то Он прямо в Иерусалиме дарует Анну новое имя…

Отныне юноша был готов. Сезар Кабриес и «Надежда» могли приходить и брать его на борт. Сиру Англичанину не терпелось оказаться в Святой земле!

Сезар Кабриес вернулся в конце зимы, этого удивительного времени года, в котором не было ничего зимнего, кроме названия. С искренним удовольствием Анн увидел, как этот человек, вызывавший у него столько симпатии, входит в его келью.

— Сир капитан, какая радость увидеть вас снова!

Сезар Кабриес пристально посмотрел на юношу своими проницательными глазками, и его толстые губы растянулись в улыбке.

– Вижу, время сделало свое дело! Идемте, «Надежда» ждет вас.

– Мы поспеем в Иерусалим к Пасхе?

– Поспеете.

Они зашли за Альенорой в ее обитель, и, к своему удивлению, Анн вновь испытал прилив радости. Прошлое забылось. Он ощущал некое сообщничество с той, чья судьба, хотел он того или нет, была связана с его собственной. Анн больше не противился этому чувству. Впрочем, Альенора тоже изменилась и уже не выглядела столь трагически подавленной. Как и он сам, она, похоже, была готова возродиться к жизни.

Однако по дороге в гавань они не говорили между собой, а, оказавшись на корабле, вновь разделились, как и раньше: Альенора устроилась одна в шалаше на носу, а Анн – в трюме с прочими паломниками.

Плавание затянулось дольше, чем они предполагали. Все шло хорошо, и уже показался берег, но тут корабль попал в полосу штиля и перестал двигаться. Не было ни малейшего дуновения ветерка, море стало гладким, как зеркало, и парус уныло обвис. Для Анна, Альеноры и всех прочих паломников это ожидание, когда Святая земля уже виднелась вдали, было невыносимо. Все задавались одним и тем же мучительным вопросом: попадут ли они в Иерусалим к пасхальным праздникам? Сезар Кабриес, знавший, что подобное безветрие может длиться неделями, ободрял своих пассажиров, как только мог, но в душе полностью разделял их опасения.

Наконец, в один из дней, около полудня, они вдруг испытали уже забытое ощущение, исторгнувшее у всех крик радости: мореплаватели почувствовали на лицах дуновение воздуха. Они бросились на колени, дабы возблагодарить Бога, а парус тем временем надувался ветром, и судно постепенно набирало ход…

«Надежда» прибыла в порт Яффа в Страстной понедельник. Сезар Кабриес их успокоил: до Иерусалима отсюда всего три дня пути, они поспеют вовремя. Но не мешало поторопиться, и Анн лишь коротко попрощался с этим человеком, которому, как он сам сознавал, был обязан столь многим.

Анн и Альенора оказались среди довольно внушительной толпы, поскольку к паломникам с «Надежды» вскоре присоединились и другие. Но они вдвоем двигались немного поодаль: Альенора – на Безотрадном, Анн – пешком, уже без своих дубинок, отныне ставших ненужными. Как и прежде, они посыпали себе головы прахом земным, но то была совсем другая земля. Она перестала быть символом боли и унижения. Она была мягка, как бальзам, и благотворна, как летний дождь: то была Святая земля, обещание искупления!..

Сезар Кабриес не солгал: они поспели в Иерусалим как раз к Страстной пятнице. Паломники оказались там даже накануне вечером. И пали на колени при виде зрелища, в котором действительно было что-то божественное. Святой город возник перед ними, словно по волшебству: посреди сухой, бесплодной земли внезапно выросли высокие стены, состоявшие, казалось, из одних прямых линий. Из-за мощных стен виднелись причудливые купола и башни сарацинских культовых сооружений, но как раз это Анна не удивило. Он знал, что со времен Саладина город находился во власти магометан. Молодой человек поневоле отдал мусульманам безмолвную дань уважения за то, что они беспрепятственно впускают сюда христиан.

Анн и Альенора не стали входить в город немедленно. Прочие паломники продолжили путь, и в лучах заходящего солнца молодые супруги увидели, как за вошедшими затворились ворота. Сами же они намеревались вступить в Святой город в Страстную пятницу, ровно через год – день в день – после своего грехопадения. Они провели ночь в молитвах на горке поблизости от ворот, и оба не спали до самого утра. С рассветом они снова двинулись вперед.

Когда они проходили через величественные ворота, сердце Анна колотилось так отчаянно, что готово было выскочить из груди. Однако внутри Иерусалим оказался таким же городом, как и другие. Дома здесь стояли самые разнообразные: некоторые – из хорошего камня, другие – глинобитные, крытые тростником. На иных улочках с трудом расходились два ослика; иные, напротив, были достаточно просторными и широкими, но и там продвигаться приходилось ничуть не быстрее – из-за густой толпы. Здесь было немало христианских паломников, явившихся к Страстной пятнице, но больше всего – торговцев. Просто несметное количество!