Дмитрий Ольшанский - Крест, орел и полумесяц. Обманчивый рай

Толмач покачал головой и, что-то прошипев себе под нос, повернулся к султану и перевел мои слова. Мурад внимательно посмотрел на меня и усмехнулся. По его знаку слуга забежал в шатер и через несколько секунд появился снова. В руках он держал большое блюдо, покрытое шелковым платком, под которым угадывались очертания какого-то предмета. Слуга опустился на колени перед султаном и замер в ожидании. Мурад вновь шепнул несколько слов толмачу и тот сказал, обращаясь уже не ко мне, а ко всем пленникам.

– Отправляясь в этот неправедный поход, вы присягали королю Владиславу. Вы служили ему верой и правдой, но теперь вы свободны от своей присяги!

Резким движением Мурад сорвал узорчатый платок и взгляды сотен людей устремились на прозрачный сосуд, наполненный зеленоватой жидкостью. В нем неподвижно застыло что-то темное…

Бессильный стон, вырвавшийся из уст пленных христиан, перемешался с молитвами и испуганным шепотом, которые наполнили залитую кровью долину. Многие падали на колени и осеняли себя крестным знамением, другие застыли на месте и мрачно глядели на страшный сосуд, в котором находилась голова короля Владислава! Мертвецки бледное лицо христианского владыки не выражало ни страха, ни боли. Похоже, молодой король принял смерть, так и не осознав, что дело его погибло, а сам он пал жертвой собственного безрассудства.

– Вот он, ваш король! – прокричал толмач. – Он был храбрым воином, но при этом оказался бесчестным негодяем, нарушив слово, данное на Библии. Посмотрите, какая судьба уготована тем, кто восстает против нашего повелителя! Склонитесь перед его волей или вас ждет столь же бесславный конец!

Слуга с подносом скрылся в шатре, а султан молча взглянул на меня. Толмач снова заговорил со мной:

– Ну, неверный. Что скажешь теперь?

Я расправил плечи и старался отвечать как можно спокойнее, хотя дрожь и пробирала все мое тело.

– Ты мудр и велик, государь, – набрав воздуха для смелости, обратился я к Мураду. – И, вероятно, сможешь рассудить меня сам. Знай, что я не просто присягал Владиславу на верность, но и обязался охранять его жизнь. Со смертью короля я потерял не только своего сюзерена, но и свою честь, а значит, и моя жизнь отныне не стоит ничего. Я безропотно склоняюсь перед твоей волей.

Больше я не произнес ни слова и стал молча дожидаться своей участи. Султан сопел и елозил на троне, видимо, решение о моей казни давалось ему нелегко. Однако колебался он недолго и, проведя рукой по густой бороде, отдал короткий, режущий ухо приказ.

Палач с острым, изогнутым клинком двинулся ко мне, в то время как двое его помощников крепко схватили меня за плечи и с силой пригнули к земле. Перед собой я теперь видел лишь край султанского ковра, на котором толпилась османская знать.

«Вот и все, – пронеслось в голове. – Смерть настигла меня вдали от дома. Вдали от всех, кого я любил. Стоило ли бежать так далеко, чтобы окончить свою жизнь в безымянной могиле?»

Не буду скрывать, душа моя в тот момент отказывалась примириться с судьбой и всеми силами пыталась восстать против нее. Я хотел жить, хотел встречать рассвет и вдыхать свежий утренний воздух, хотел мчаться навстречу новому и неизведанному, хотел смеяться и горевать, любить и ненавидеть, но впереди меня ожидал лишь мрак и леденящее спокойствие безмятежной пустоты… Воистину, только глупцы могут считать смерть отдохновением от мирской суеты, тот же, кто однажды заглянул ей в глаза, благодарит каждый миг, отведенный ему на этом свете.

Когда палач уже вскинул клинок, чтобы перерубить мою шею, кто-то из османских вельмож быстро подошел к султану, упал на колени и стал о чем-то горячо просить. Мурад тут же остановил казнь, и через несколько секунд я почувствовал, как сильные руки поднимают меня с земли.

– Падишах прощает тебя, неверный! – объявил знакомый голос, однако из-за перенесенных страданий и ран я никак не мог сообразить, где мне доводилось слышать его прежде. – Поклонись ему в ноги за оказанную милость.

Повинуясь приказу, я попытался сделать несколько шагов, однако силы уже оставили мое тело. Вдруг я почувствовал резкую боль, как будто кто-то со всей силы ударил меня по затылку. Свет померк, и я вновь провалился в бездонную пропасть небытия.

Очнулся я в холодном сыром подвале. Здесь меня окружала кромешная тьма, которую едва ли мог разогнать слабый отблеск факела, проникавший сюда через решетчатое окошко, вырезанное в подгнившей дубовой двери.

Я попытался встать, но боль сковала все мое тело и единственное, что мне удалось – хоть как-то приподняться на ослабевших руках и опереться спиной о влажную стену.

Когда мои глаза привыкли к темноте, я внимательно осмотрелся по сторонам, одновременно силясь вспомнить все предшествующие моему заключению события. В углу темницы стоял деревянный табурет и небольшой письменный столик, кроватью здесь служила охапка соломы, а отхожим местом – треснувшее ведро, которое, судя по всему, не опорожнялось уже очень давно. Условия, далекие от идеальных, однако мне много раз приходилось видеть и слышать о местах, по сравнению с которыми теперь мне достались поистине царские покои.

Кое-как растянувшись на соломе, я сомкнул глаза, пытаясь представить свой дом в Патрах, свою семью и счастливую жизнь, которую мне уже никогда не вернуть обратно. Светлые картины прошлого сменяли одна другую. В какой-то момент мне даже почудилось, что страшная и неприглядная действительность отступает и рассеивается, оставляя место безмятежному спокойствию. Но это был всего лишь сон, из которого меня вырвал приглушенный гул шагов и чьи-то громкие голоса за дверью. Очнувшись, я стал прислушиваться, надеясь разобрать: не о моей ли судьбе идет речь, но сделать это оказалось невозможно – толстые стены темницы превращали слова в глухое эхо. Через несколько секунд послышался звон ключей и скрежет открывающегося замка. Дверь распахнулась, и яркий свет ударил мне в глаза.

– Оставь нас, – приказал один из вошедших.

Дверь медленно закрылась и мой гость, поставив масляную лампу на стол, сразу же обратился ко мне.

– Вот мы и встретились, Константин, – негромко сказал он на довольно хорошем греческом языке.

Я напряг свое зрение, пытаясь разглядеть лицо собеседника. Когда блик пламени выделил из тьмы широкое, улыбающееся лицо с кустистыми бровями и глубоко посаженными глазами, я радостно воскликнул:

– Михаил! Ты не представляешь, как я рад тебя здесь видеть!

– Не называй меня так, ради Аллаха, – с опаской обернувшись на дверь, проговорил османский вельможа. – Если не хочешь погубить нас обоих.

– Как пожелаешь, – пожал плечами я. – Однако я и так уже погубил себя и едва ли мне стоит бояться чего-либо еще.