Том Шервуд - Мастер Альба

Надвигался вечер. Попалась неглубокая речушка, и её перешли вброд. На другом берегу Альба резко взял в сторону и увёл спутников в небольшой лесок – невысокие заросли, протянувшиеся вдоль реки. Лошади жадно тянулись пить, но их привязали в стороне от воды: дать напиться неостывшим лошадям – значило погубить их.

Умылись, утолили жажду. Сели в кружок.

– Что теперь? – невинно моргая, спросил Бэнсон, разламывая лепёшки и сыр.

– Теперь наша грандиозная маскировка имеет какую-то ценность только до завтрашнего утра, – сказал Альба. – Утром нас будут искать по всем дорогам. Дело выходит простое: кто первым доберётся до стен Багдада – мы или гонцы янычарской стражи. Поэтому будем ехать всю ночь. К утру доберёмся до одного караван-сарая, где задержимся ненадолго.

– Зачем? – деловито поинтересовался Бэнсон.

– Лошадей поменяем. На этих после такого перехода далеко не уедешь.

– А нам их поменяют?

– Деньги вообще могут многое. А в Турции деньги могут всё.

Торопливо съели лепёшки, сыр и сушёные фрукты. Открыли флягу и попили воды, сдобренной конопляным маслом и уксусом. Лошади были ещё горячие, так что вести их к реке было рано. Легли, растянувшись в высокой траве, наслаждаясь коротким отдыхом.

– Альба, – сказал Бэнсон, – а почему ты в схватках всегда рубишь головы? Для устрашения?

– Мне иначе нельзя, – отозвался монах. – Судьба постоянно подбрасывает мне работу, в которой против меня сразу несколько человек. Так что фехтовать некогда. Один удар – один противник. Нет, Бэн. Чтобы сохранить силу замаха, клинок не должен останавливаться в момент удара. Попал в руку, или грудь, или плечо – клинок остановлен. Это пауза. Снова размахивайся, снова отводи железо назад, и неизвестно ещё, насколько раненый тобой небезопасен. А шея – она мягкая. Если точный удар – то даже не самый сильный – сносит голову вмиг. Ты видел. Клинок не задерживается, летит дальше, и ты его только слегка подправь – он сам дойдёт до очередного противника. Ну и не надо беспокоиться – не встанет ли тот, кто остался лежать за твоей спиной. И не поправится ли он после стараний лекарей, и не пойдёт ли вновь по земле мучить и убивать беззащитных. Нет, удар в шею – самый надёжный. Нужно лишь точность приобрести. А это приходит с опытом.

В это время Урмуль, увязывая походную поклажу, тронул Бэнсона за плечо и, пронизая воздух перед собой вытянутым пальцем, стал с сожалением качать головой.

– Да-да, – разделил его сокрушённость Бэнсон. – Болт улетел. Жалко. Но ничего, вернёмся в Бристоль – оружейник сделает новый.

– Пора лошадей поить, – встал с травы Альба. – Дать бы им травы пощипать – но некогда. Ах, как неудачно встретились нам эти янычары. Ах, как не вовремя.

Снова затянули подпруги, и уселись в сёдла, и привычными быстрыми движениями уложили оружие. Вечер катился всё ближе, и ехать стало легче: опускалась прохлада.

Не останавливаясь, ехали всю ночь – то лёгкой рысью, то шагом.

– Вот, – сказал Альба, – впереди темнеет. Видите? Это караван-сарай. Сейчас отдохнём. Но будьте внимательны. Неизвестно, сколько патер Люпус расставил в округе засад. Хотя вряд ли он мог предвидеть, что мы появимся именно здесь.

Тем не менее усилием воли прогнали усталость и придвинули ближе оружие. Шагом въехали в открытые настежь ворота. Сонная тишина. По периметру двора, вдоль глинобитных стен – уступ-настил. На нём вповалку спят путники. Стоя дремлют шесть лошадей. Поводья одной из них привязаны к щиколотке спящего хозяина. Обычная ночь в обычном караван-сарае. Кивнув Бэнсону на свободный угол, Альба передал ему ремённую петлю уздечки и отправился к двери, возле которой стоял чёрный котёл с тусклыми искрами углей под ним: верный знак, что здесь находится хозяин постоялого двора. Альба постучал, намереваясь договориться об обмене с доплатой своих лошадей на свежих.

Вдруг распахнулась дверь спального помещения для богатых и важных путников, и оттуда вышли несколько человек в дорожной одежде и при оружии.

– Эй, хозяин! Сын шакала! – нарочито громко закричал один из них. – Ты почему нас не разбудил? Сам проспал? Утро скоро!

Хозяин караван-сарая, вышедший к странствующему дервишу из своей пахнущей сеном и козами конуры, принялся извиняться – сокрушённо и громко. На настиле человек шесть подняли головы, зашевелились. Вышедшие из дверей пять человек быстро пересекали затоптанный копытами двор. Было понятно, что они только что проснулись, но никто из них не зевал. А это могло означать только одно: скрытое сильное внутреннее напряжение.

– Руби их, Бэн!! – пронзительно закричал Альба, и хозяин караван-сарая упал навзничь, назад, в свою конуру. – Руби всех! Это ловушка!

Дервиш метнулся к подходящим к нему, и те привычно – хотя и чуть замедленно после сна – отпрыгнули, растягиваясь в линию. Но отпрыгнули не все. Двое упали, и третий, побежавший назад, к двери, неосторожно открыл спину, и дервиш, кричавший что-то на непонятном языке, выхватил длинный кинжал из руки только что убитого им, и запустил этот кинжал через весь сумрачный двор, и человек до двери не добежал. Но та растворилась от сильного толчка изнутри, и сквозь чёрный проём стали выбегать полуодетые вооружённые люди. Они разделились на две группы. Одна бросилась к взмахивающему жёлтым клинком дервишу, а вторая, человек в пять, – к настилу, по которому прыгал, взмахивая громадным топором громадный, в коротких мохнатых штанах человек. Спавшие вскакивали, поднимая приготовленное заранее оружие, но никто не мог противостоять чудовищному полуголому мяснику. Он прошёл по периметру почти весь настил и оставил лежать добрый десяток человек, но люди, выбежавшие во двор, знали толк в битвах, и на другом краю двора взмахивающего окровавленным топором громилу встретили четыре копья на длинных древках. Засвистали бесцельные, на длинной дистанции, слепые удары.

– Бэн, не стой! – кричал Альба, мелькая по всему двору, заставляя отбегать в разные стороны нападавших. – Не стой! Двигайся!

Но совет запоздал. Свободные бойцы, выпрыгивая из-за спин копейщиков, стали прицельно метать в него посвистывающие ножи. Два дошли до цели и впились в грудь. Лысый мясник выдернул их и, не обращая внимания на кровь, залившую грудь, раскрутил над собой топор, превратив его в гудящий невидимый диск. И побежал с этим диском вперёд, разом срубив двоих копейщиков. Но те, что метали ножи, разбежались в стороны и приготовили новые. Но метнуть успели не все. Один не заметил мелькнувшего, словно летучая мышь, дервиша и вслед за ножом уронил на землю и голову. И ещё двое упали – непонятно от чего, без ударов, без крови. Но двое привычно взмахнули руками – один нож со звоном отлетел, встретившись с топором, а второй впился в плечо, и впился – видно было – достаточно глубоко. Топор вылетел из руки мясника и разрубил почти пополам одного из копейщиков, но сам мясник оказался обезоруженным. Выдернув нож из плеча, он одним только этим ножом встретил кинувшихся к нему радостно завизжавших четырёх человек. Но из этих визжащих добежали лишь двое, а двое упали – и опять без причины. Слышны были только удары, резкие и глухие. Один нападавший обменялся с мясником короткими выпадами и, поставив на чёрной, по-арабски написанной строчке ещё одну кровавую полосу, упал. А его товарищ, взглянув под ноги, обнаружил странный предмет: тяжёлую мушкетную пулю. Он поднял глаза – и увидел в том конце двора, откуда страшный мясник начал свой безжалостный бег, ещё одного, третьего из вновь прибывших, худого высокого янычара. Тот доставал из дорожной сумы свинцовые шарики и метал их, прицельно, с необычайной силой.