Анна Элфорд - 233 года: Агапэ

– Здесь есть неглубокая река за холмом, – сказал мне итальянец и ринулся бегом к калитке, выскальзывая к опушке леса.

– Хорошо! Я очень рад.

Я бросился следом, и через пару минут мы с другом выбежали к шуму воды. Сбежав с праздника, будучи в статусе владельцев приёма, мы с Зуманном, словно мальчишки, не обремененные обязанностями, сбросили дорогие материи и прыгнули в воду, да и погребли вглубь вод. Я плыл и слышал, что где-то на берегу лают собаки. Утки с утятами неслись прочь по водной глади от нас. Эвелина вышла на наш след, когда мы лёжа просыхали на берегу. Пышные ткани её юбки испачкались от прогулки по лесу, но продолжала она выглядеть так элегантно, так нежно. Эвелина уселась на мох древнего пня.

– Знаете, господа, я могла бы жить в одном доме с чьим-то мужем и его женой, – сказала Эвелина.

Она улыбнулась небу, и Зуманн за ней рассмеялся облакам. Эвелина рассказала, что с детства обожает воду, и я подержал ее, разделив ее страсть к озёрам, рекам, шумному дождю и грязным лужам.

– Нет ничего лучше, чем сидеть на пляже с хорошей книгой, – покачал головой Зуманн, и мы втроём безоговорочно согласились.

Здесь, вне цивилизации, царила великолепная атмосфера щедрости. В пору друзьям притереться друг к другу и в радость закурить.

– Верно, Зуманн. Книга, солнечный день и безлюдный пляж – залог счастья, – заключила Эвелина. Солнце из-под облака осветило длинные водоросли на илистом дне. – В такие дни я люблю читать «Одиссея», – рассуждала Эвелина.

– А я предпочитаю всё, лишь бы не «Одиссею», – высказался Зуманн и встал на ноги. Мы направились домой.

В воздухе Эвелина раскрыла чёрный зонтик, который уже успел за время своего использования затереться по концам. Была пора Эвелине вернуться к отцу, и я проводил ее. Она бежала по полю, и я за ней. Около входа в дом Эвелина наклонилась к земле, и я наблюдал, как она сорвала несколько спелых ягод земляники. Ее бледные, сладкие губы осторожно обхватили одну из ягод, а загорелая кисть руки накормила меня оставшимися. Стоя у знакомых гранитных ступеней, она смотрела на меня родными глазами, и я осмелился, пусть и невольно, прикоснуться к еле заметному, тёплому румянцу её щеки. Мои противоречивые надежды о нашем браке, приготовленным самими ангелами, слились с солнечным светом; однако, старик Уилсон застукал нас и швырнул в комнату антиквариата Эвелины, где до этого я не был, где несло переваренной капустой. В темноте, затхлости и пыли он с неожиданной силой опрокинул меня на кресло. Ширма; буфет! Часы… вазы… ящички… картины… гербарии… и пискнула мышь голосом мертвого, и та самая ширма пошатнулась, и гувернантка, бравшая с Зуманна деньги за уединение, которой было велено увести Эвелину в свои покои, закричала вместе с хозяйкой.

– Как ты посмел совращать мою дочь? – подал замогильный голос старик и обхватил мою шею рукой выше кадыка, надавливая ногтями толстых и больших пальцев особенно болезненно и изощрённо.

Эвелина вырвалась из рук гувернантки и оттащила его от меня всеми своими силами, принялась умолять прекратить. Но Мистер Уилсон продолжал, и когда в лёгких, в мышцах живота ужасно заныло от нехватки воздуха; мистер Уилсон отскочил к двери. Пыльные, посеченные волосы, его вонючая и мешковатая одежда в тени слились с воздухом. Мистер Уилсон замер, и всё вслушивался в тишину и мои хрипы. И вдруг он начинал кричать, что он падает, валиться, летит в огонь! Я замер, приложив руки к горлу и вжавшись в спинку дивана, я с изумлением взглянул на Эвелину. Она отреагировала быстро: приковала внимание отца к себе; жестами прогнала гувернантку, когда ее отец упал на пол скорчившись; она его заботливо приобняла, даже мило проверяла, нет ли огня, так сильно он кричал. Но никакого огня нет. Ничего нет! И она объясняла ему, что это ему приснилось, и под конец старик успокоился.

Пошатываясь, я нетвёрдо встал на ноги. Впервые за долгие года я вспомнил о своём обезумевшем деде; перед смертью рассудок старика расщепился, он кричал, будто тонул. Несложно провести параллели меж мистером Уилсоном и моим дедом; это проскользнувшее детское воспоминание поразило до глубины разума. Мои связки болезненно тянули, ныли; голос не хрипел, и это радовало. Я подошёл к Эвелине, все также склонявшейся над отцом. Я попытался заговорить со стариком, но возможно ли это, когда человек видит не тебя, а чертя, людоеда, сатира. Не без труда я вынес мистера Уилсона на свет в столовой из комнаты антиквариата, и посадил на жесткую кушетку у окна.

Он бредил, порой приоткрывая глаза и постанывая. Эвелина настаивала, чтобы я ушёл; она умоляла, выгоняла, угрожала, но я не мог уйти. Гувернантка налила мне кружечку крапивного душистого чая. Мой шумный прием жил и без своего владельца, ведь обертоны смеха и голосов празднества доносились до поместья Уилсона.

Спустя недолгие двенадцать минут и 42 секунды (знаю точно, ибо не отрывал глаз от часов), черты его маскообразного лица ожили, и негибкий голос очнулся. Гувернантка подала мистеру Уилсону чаю. Я попросил женщин оставить мужчин на разговор; Эвелина с гувернанткой и племянником ушли в комнату антиквариата.

– Юной девушке непристойно встречаться с мужчиной наедине, – сказал мистер Уилсон неожиданно ласково и нежно, и его глаз дёрнулся, и с каждым разом дергался все интенсивнее.

Я наконец мог высказать всё то недовольство и раздражение. Отвращение к ее отцу теперь было высказано в грубейшей форме, не задумываясь о последствиях. Старик смотрел мне в глаза и словно перестал узнавать.

– И, мистер Уилсон, я ни трус, ни совратитель! – объяснился я, отбивая каждый звук предельно четко так, что зубы ляскали. – Я проводил миссис Уилсон к ее дому по требованию… – Старик ирландец прервал меня.

– По чьему же требованию, демон? Да ты… сатир!

– По требованию хороших манер! Они мне не безразличны. Я вижу миссис Эвелин во второй раз в жизни. Мы встретились в садах по чистой случайности, – он вновь прервал меня.

– Поэтому целуете мою невинную дочь у входа в мой дом?

– Мистер Уилсон! – наигранно возмутился я правде. – Ваши слова – ересь в самом чистом из ее проявлений! А около получаса назад вы кричали, что падаете в огонь. Вы бредите!

За садами раздались горячные выстрелы, да такие, что пар клубом взвился от ружья. Зуманн, весь задорный и хмельной, стоял на холме в миле от нас, и палил по деревьям. Уилсон, мизантроп, да самый великий из тех, кого я знавывал, флегматично взглянул в окно под своей щекой.

– Возможно, ваше общество и не самое худшее для Эвелины, сравнивая с вашим другом итальянцем, – буркнул мистер Уилсон и продолжал смотреть на болотную траву, группу елей в дали, лес в другой дали, на заповедник с муравьями-камикадзе, холм с омерзительным ему праздником жизни, на Хорнфилд-Хаус в низине.