Анна Элфорд - 233 года: Агапэ

Угрюмо продолжил второй старик, лишившейся одного уха и пальцев:

– Да все они высокомерные снобы! Ходят они, значит, по баллам, пишут стихи, музицируют, говорят на двух-трёх языках. Да, да! Они постоянно говорят! Они только делают, что говорят. И больше ничего.

Я внимательно слушал, когда мужчина номер три подал высокий голос:

– Живут они в своих имениях, готовые веселиться в постелях со своими жёнушками и любовницами, а их сынишки наведываются в наши бордели. Но не знают аристократы настоящей жизни! Они годами не выходят из запоя и…

– Как и мы! Мы с ними не очень-то и отличаемся. Как и мы, так и они в запое! – четвёртый мужчина рассмеялся. 20 ему лет? 40? 45? Было трудно сказать. Да и не было у меня ответа на вопрос.

Но четверо потных мужичка, играющие в карты дни напролёт, были правы лишь отчасти. Да, раньше я не мог себе и пуговицу пришить – жалкий, ничтожный. Удивительно, как я ухитрился пройти по жизни с теми крохами познаний, какие у меня были! Но будучи богачом я думал не только о распорядке своего дня и о мелких бытовых заботах, но и о будущем тех, кто зависит от моих решений.

Я вышел на свет, напугав древнюю хозяйку трактира.

– Ах! Это ты, Адам! – воскликнула она.

– Я напугал вас, дорогая? – виновато улыбнулся я. – Должно быть вы подумали, что присланный властями нагрянул к вам.

Она буркнула в ответ что-то под нос, а я не стал переспрашивать; я присоединился к крестьянским мужичкам. Я закурил, слушая шум голосов внутри себя. (Курево укрепляло мой скверный сон) Гуляки пялились на противные цветы, натыканные по горшкам, и я предложил угостить их пивом за свой счет.

Каждый день я сидел в этом трактире вечерами и перебирал поводы, почему ход моей жизни так резко переминался. Но единственное что я понимал, что за год мое лицо изменилось: переживаний было достаточно; из наивно-румяного овала лицо превратилось в щуплый, недоброжелательный квадрат. Мои переживания прервал вопросом угрюмый мужчина под номером два:

– Адам, откуда у тебя деньги угощать нас всех? Все ещё подрабатываешь трубочистом? – спросил он.

Зовут меня теперь по-другому – нелепый Адам Нил. Дилан Барннетт мёртв. Зуманн даже привёз из графства Кент некролог в мою честь. Пропал в лесу, несчастный, вместе со своей кобылой.

Щетина на моем лице и дешевая одежда на анорексичном теле не выдавали аристократа в прошлом. Здесь, для сброда, я помалу становлюсь родным.

– А ты сам все продолжаешь чистить обувь богачам? – запинаясь осведомился я.

– Ты, мальчишка, не заигрывай со мной! Я о жизни знаю больше твоего, – я скромно смолчал.

Хах! Больше моего! Что пьяница может знать о жизни? Пожалуй, весьма много. От этих знаний пьяница и спился. Лучше поддакнуть (не было во мне былой необузданности).

И тогда, словно в подтверждение моим мыслям, наконец нам молоденькая девчонка за мой счёт разлила настойки. От новоприобретённой боязни женщин я притаил дыхание и уставился на влажную, липкую поверхность стола. Я замолк, вспомнил давно минувшее.

Друг итальянец, то бишь Зуманн приехал ко мне после событий годовой давности, но не пожелал оставаться в Уайтчепеле на долго. Всё же у Зуманна осталась целая жизнь (а моя была деформирована; в моих потерянных имениях до сих пор преобладают ароматы лаванды, а я сам просыпаюсь в запахе помой). В Шотландии Зуманна ждала заждавшаяся жена, заботы, дочь. «Ты верный друг», – сказал я ему, а в ответ итальянец заявил, что я изменился, и что он не желает более иметь ничего общего со мною. Верно, верно! Семья делает только больнее. Эвелина стала мне сестрой; и тоже была ранена, искалечена, убита. Порой я смотрел на земли Англии: сколько же происходило здесь – периодами мое детство, смерть отца, гибель моего рода и родной Эвелины. Но это осталось в прошлом – ныне было важно скрыться от моих знакомых в высших кругах. Возможно, я мог бы уехать в Вест-Индию миссионером, но пережить поездку у меня не хватит душевных сил, а точнее я скорее умру в дороге.

Вот мы приступили к игре в карты, а я долгожданно захмелился.

– Адам, а твоё тело когда-нибудь резали ножом? – прошипел мужчина без уха и пальцев; на его коленях уж несколько минут как сидела тощая девка, она наблюдала за карточной игрой за другим столиком.

– Нет, но один вороватый ирландец пустил мне пулю в плечо. Позже мне сказали, что мне повезло. Заряд был без шрапнели, которая, взрываясь, разрывает плоть в клочья. Теперь мое плечо украшено ровным шрамом.

– А меня резали ножом, – сказала девка на коленях мужичка; у неё были нахмуренные брови. – Рубцы болят до сих пор; кошмары преследуют.

Читатель, в действительности я даже не мог сделать вид, будто слушаю женщин; невыносимость бытья поражала мои внутренности каждый раз, как та или иная представительница всего-то открывала свой прелестный рот с целью вставить 5 пенсов в разговор. И крепкий эль не помогал заглушить страшные чувства; только женщина забиралась ко мне на колени и обнимала за шею целуя, так я бросал свои карты на стол, не желая продолжать змеиную игру. Любовь женщины и мужчины внушала мне омерзение, а совокупление казалось развратом. Вся моя нынешняя жизнь – цена, уплачиваемая за любовь. Остался лишь один страх, тоска.

Я выбежал из трактира и пошёл вон по городу; и ожесточенное хмельное сердце со временем смягчилось красотой полудня. Я был жалок.

Утреннее движение стихало. К западу били Лондонские шпили, городской дым зарождался внутри труб домов и растворялся в облаках. Содрогающиеся я часами шёл к Вестминстерскому аббатству по кривым каменным закоулкам, где вечерами народ не привык толпиться и гулять, да и не смеялись здесь звонко люди. Калеки с культяпками не глядели на меня; для них я был очередной фигурой без точных очертаний, как и остальные проходящие мимо бедняки и безгрудые женщины, ходившие в паре со своей ребятней. Они, женщины, которых я боялся, в безобразных обносках, кричали на своих дочерей, которым судьба сулила жизнь, идентичную жизни их матерей – проституция за хлеб. В болоте утопали они, и я тонул вместе с ними в этой гниющей жиже, доверху наполненной миазмами.

Под ногами валялся мелкий сор вперемешку с опавшими листьями, хозяйки глядели из окон на местную церковь, молясь о шансе выбраться в лучшую жизнь. Выйдя на набережную в более благосостоятельные круга общества, я нервозно начал перебирать тканевую пуговку на своём рукаве. Я заглядывал в глубокие воды чистой Темзы, где водилась форель (в этих водах в те времена плескался сам Байрон подле Вестминстерского моста!). Мимо древнего Тауэра, сквозь забытые истории и сладкие ветры я оказался у нужной мне готической церкви.