Борис Изюмский - Град за лукоморьем

Лесные деревья торжественно стояли в снежных шапках, ивы свешивали белые косы, а Дон походил на выбеленное полотно. Только и вились на нем две стежки, протоптанные Бовкуном с детьми к лунке проруби да к незамерзающей кринице у берегового обрыва.

В такие дни сидела на ветке невесть как попавшая сюда белая угрюмая сова, петляли по снегу следы зайца и горностая, щеглы облепляли заснеженный чертополох, мышковали лисы, тявкая на рассвете.

…А сегодня с утра завихрила, залютовала метель, навалила сугробы, и семья Бовкуна отсиживалась в хижке, вспоминая, что пришел Афанасий – береги нос. [4]

Потрескивали в очаге дрова, дым тянуло в дверную щель, на волю. Лучина освещала зыбким светом набросанные на земляной пол шкурки зайцев, бобра, злополучного камышового кота, наполовину сплетенную из прутьев корзину, развешанные для сушки травы от скорбей.

Травознай Евсей запасся девясилом, что, растерев с полынью, дают при болях внутри, конским щавелем – разжижать кровь.

…Домашне цвиркал сверчок.

Анна жевала сушеные терновые ягоды и чистила рыбу. Нет-нет да бросала Серко потроха. Он удобно устроился в углу на веревках, облизывался, поглядывая просительно на Анну. Ивашка, подсев поближе к лучине, точил топор, а отец чинил сеть.

Ивашка чихнул.

– Будь здоров! Достаток в дом! – скороговоркой пожелала Анна.

Ветер донес издали протяжный вой голодной волчьей стаи. То, наверно, шныряли в округе белые волки-баланы – их недавно приметил Евсей.

Лица у детей вытянулись, и отец шуткой решил отвлечь их от страхов:

– Еще дед сказывал мне байку – пришла свинья до коня и речет: «Вот я конь». А конь в ответ: «И ноженьки коротки, и ушеньки клапоньки, а поди ж ты – не свинья?!»

Анна прыснула, даже подавилась ягодой. Ивашка улыбнулся скупо: «То тятенька усмешает нас, чтоб не так тяжко было». Поглядел на отца. Продубленное ветрами и солнцем красноватое лицо его сохраняло серьезность, только серовато-синие глаза смеялись да пшеничный ус подергивался.

– Человек, может, тем и неровня скотине, – сказал отец, – что мало ему пузо набить, а надобны и песня, и небо, и степь, а главное – люди.

Анна-несмышлена, видно, вспомнила Сбыславу, спросила с печалью:

– Когда ж мы теперь тех людей увидим?

Бовкун свел на переносье широкие выгоревшие брови, задумчиво потрогал вишневую родинку у правого уха:

– Придет пора – увидим… Ну, выгонцы, спать время…

Анна долго ворочалась: все сон не шел. «Сбыслава сказывала, – думала она, – одолень-трава растет поверх воды… в тихости… Может, здесь, на Дону, ее и встречу… Ростом, говорит, в локоть, цвет рудо-желт, листочки белы… А сама добрая. Слыхала, зовут ту траву еще русалочий цвет… Сбыслава и заговор знает, что помогает найти одолень-траву: „Стану я в чистом поле, облаками облачусь, небесами покроюсь, на главу красно солнышко покладу… Опояшусь светлыми зорями, ясными звездами от всякого злого недруга моего…“

Даже дыхание перехватило у Анны, когда она представила себя в чистом поле перед этим походом за доброй травой. «Господи боже, благослови, – скажет она. – От синя моря дай силу, от сырой земли – резвоты, от чистых звезд – зрения, от буйного ветра – храбрости».

Она увидела себя в зеленых лугах. Вот умылась медвяной росой, утерлась солнцем. Глянула – колышется на реке в заливе та одолень-трава.

Взяла ее в руки свои осторожно и попросила:

– Одолей ты злых людей: лихо бы на нас не думали, скверного не мыслили. Отгони ты наветчика, одолень-трава. Помоги одолеть нам горы высокие, долы низкие, озера синие, берега крутые, броды глубокие, леса темные, пеньки и колоды. Спрячу я тебя, одолень-трава, у свово сердца во всем пути и во всей дороженьке.

Скулит во сне Серко, чадит лучина, вой метели переплетается с волчьим воем.

И Евсею не спится. Обступили заботы о детях – главной радости его. «Растут быстро, как крапива, и надобно, чтоб уяснили: нет на свете счастья без рукотворства».

Словно с цепей сорвались псы голодные, безумела ползуха-метель. Евсей представил: бескрайний белый свет, злобно метет снег, а в нем затерялась их хижка на донском островке.

В этом белом свете пирует сейчас князь с боярами в ярко освещенных хоромах; сидя у лучины, выплакивает в своей каморке последние слезы Марья; грустно подперев черноволосую голову, Колаш смотрит жалостно на Сбыславу; откладывает перед сном костыль Петро…

Может, кто думает и о них – затерянных в метели?.. Как не просто сотворен мир. И если ожесточишь свое сердце – предстанет он пред тобой тьмой беспросветной.

И можешь помыслить, что только и есть злобные путяты да нажиры, лжа и корысть.

А люда доброго больше, чем злого.

Зло бросается в глаза, оно ломает, грабит, низит, рычит зверино, страша своим обликом мерзким.

Да все едино добро победит.

И несчастен человек, что утратит эту веру…

Ивашка только прикоснулся щекой к изголовью – мгновенно уснул. И сразу увидел то, что было за прошлый день: поймали они с отцом горностая. Отец сказал:

«Теперь не с пустыми руками к лукоморью идти будем».

Значит, все же думает податься туда, не век жить середь волков и медведей.

Ивашка увидел во сне город у двух морей, весь в солнце, зелени, край благословенный…

Волчья зима поворачивала на лето, и на душе с каждым днем становилось светлей.

В конце марта-протальника щука стала хвостом лед пробивать, появились на нем и первые трещины, потемнели снега.

Поутру Анна вышла из хижки, постояла, щурясь на неяркое солнце, и вдруг услышала – рядом жеребенок ржет, да так протяжно, весело. Анна оглянулась в недоумении. Что за чудо – нет никакого жеребенка. А он опять заржал, и где-то сверху. Анна подняла голову, расплылась в улыбке: на голой ветке клена сидел скворец, подражал голосу жеребенка. Потом загоготал гусем, завизжал поросенком.

Анна вбежала в хижку, крикнула звонко:

– Ивасик! Скворка не иначе из Киева прилетел!

Весна поначалу бралась медленно, и во всей природе разлилось словно бы покорное ожидание. Так человек, устав от зимней стужи, ждет прихода весеннего солнца, когда можно сбросить зимнюю одежду, подставить тело благодатным лучам.

Вот уже двинулись льдины на юг, обтачивая береговые скалы. Синие, без листьев, деревья мерзли, стоя по колено в воде, прихорашивались ивы-подростки, в оврагах зажурчали ручьи, солнце пригрело степные плешины.

Потом ясень погнал под корой сладкий сок, стал разбивать почки весенний ветер, пробудились сверчки, заплясали в степи на преющей земле журавли, вышел из берлоги медведь, повели нескончаемую перекличку перепела.

Песнь жаворонка, казалось, насыщала прозрачный воздух. Степь устлали белые звезды птицемлечника, пролились тучи – небесные колодцы, и через Дон перекинулась рай-дуга.