Борис Изюмский - Соляной шлях

Как немел от удивления, видя стадо лосей – может, с тысячу, – переплывающее через реку Тетерев.

Жался от страха к отцу, слыша, как где-то в глубине чащи, окаймляющей шлях, продирались со свирепым треском дикие кабаны. И вовсе цепенел, заприметив в высоких бурьянах желтовато-серого змея-полоза толщиной в руку, длиной в три шага. Под рекой Мертвой такой полоз поднялся было в человеческий рост, да Тихон Стягайло рассек топором поганую голову.

Лихо половецкое нагрянуло перед самым заходом солнца.

Первым увидел вражин Зотка Носов. Он стоял на бугре и только крикнул: «Половцы!» – как стрела сразила его.

С гиком и улюлюканьем всадников сорок мчалось на табор, пустив впереди себя тучу стрел. Это, видно, были остатки какой-то орды.

Евсей успел расставить лучников внизу, у щелей между мажар, и лучники выбили из седел с полдюжины половцев, сам же, взяв с собой Нестерку, Герасима Не-рыдай-мене-маты и Осташку Хохрю, пополз густой травой в обход степнякам. Один из них, вырвавшись вперед, поравнялся с Филькой, бросился на него. Они покатились по траве. Ловкий, гибкий Филька вывернулся было, но силы оказались неравными, половец снова дотянулся руками до Филькиного горла.

Выскочив из-за мажар, Петро ударом топора прикончил половца, и тот отвалился от мертвого Фильки.

Ивашка ящеркой подполз к другу, всхлипывая, схватил его лук. Стиснув зубы, стал посылать стрелы в сторону врага.

Верно, неспроста говорил еще в Киеве Филька, смеясь, что пропитан лук дымом травы-колючки, чтобы метко стрелял. Ивашка угодил в спину убегавшего половца, и тот упал.

Вооруженные кривыми ножами на длинных древках, Евсей и его небольшой отряд, проделав обходной путь, подкрались к половцам сзади и стали перерезать сухожилия коням. Иные всадники, соскочив на землю, бросились в рукопашную схватку, другие, смешавшись, немного отступили.

Подоспевший к своим Петро, широко размахивая топором на длинном держаке, неистово крушил врагов. Но вот к нему подкрался пеший половец. Пригнувшись, оскалив зубы, он занес кривой нож над головой. Петро случайно обернулся; обманным движением половец заставил его открыться и нанес удар: страшная рана располосовала правую ногу Петро ниже колена.

Пришли на подмогу Иван Солонина, Трофим Киньска Шерсть и еще несколько молодцов, выскочивших из-за мажар.

Половцы дрогнули и отступили вовсе.

Победно закричал Горластый, взлетев на дышло.

Быстро темнело. Евсей начал перекличку. Кроме Зотки и Фильки, погибли от руки половцев оба брата Не-рыдай-мене-маты. Да и сам Евсей был легко ранен.

Бовкун всю ночь просидел возле Петро. Горькие думы одолевали Евсея. Доколе ж будет стоять неумолчный плач над Русью? Он вспомнил, как погибла от руки половцев Алена, каким осиротелым возвратился он в Киев…

Брел тогда в кромешной тьме, а из чьей-то избы, как стон, просачивалась тоскливая песня, рвала на части сердце:

Застонал натужно Петро. Вчера у него нещадно болел зуб – света из-за него не видел. И Евсей затолкал ему в дупло зуба корень травы, сверху заклеил зуб глиной. Сейчас та крохотная боль отступила перед великой, словно бы заглушенная ею.

Наутро нога Петро опухла и почернела. Евсей только посмотрел и понял: если не отсечь ее – погибнет человек.

Петро был в беспамятстве. Заострившееся, с впалыми щеками, лицо его стало похоже на лицо Корнея в последние часы. Надо решаться. Евсей приказал напоить Петро густым отваром мака, чтобы крепче уснул. Наточил нож так, что лезвие его пересекало волосинку, прокипятил в котле; подстелил под Петро чистую холстину; приказав принести ключевой воды и ремни, перетянул раненую ногу. Потом из заветного лекарского ларца, где были высушенные тертые тараканы от водянки, Евсей достал траву, останавливающую кровь, осторожно положил ее рядом.

…Пришел в себя Петро уже на возу, когда подъезжали к соляным копям. Поглядел на укороченную ногу. Разве надобен он такой Фросе? Зачем к ней возвращаться? Молча зарыдал и снова забылся в бреду.

Ему привиделась весенняя улица на Подоле. Светит яркое солнце, весело чирикают воробьи.

Фрося стоит у ворот своей избы, зовет ласково: «Иди ко мне, суженый».

А он двинуться с места не может, лежит обрубком на дороге, в пыли.

Фрося просит: «Дай мне рушник».

А у него и рук нет…

И тогда взмолился, чтобы земля его приняла, скрыла от глаз Фроси…

Анна затосковала: от брата и отца не было вестей. Она не могла найти себе места, пыталась работой – и у себя, и в избе тетки Марьи – заглушить непроходящую тревогу, но это плохо ей удавалось.

Марья, видя, как мучается девчонка, старалась быть с ней поласковее, отвлечь ее песней да россказнями.

Вот и сегодня. Утро воскресное. Анфим занят своими камнями в хоромах Путяты, малявки еще спят, и Марья, накормив Анну, начала очередной рассказ:

– Мать еще моей мати сказывала: гуляли как-тось девчата за болотом да увидали цветок – крин, ну сущий снег белый. Одна дивчина и сорви его, да в той же миг сама обратилась в криницу, потекла ключевой водой-потоком…

Голос Марьи – тихий, грудной, рукой она ласково поглаживает русые волосы Анны. Наверно, у Криницы такие были.

– Мать у девы Криницы – Земля, брат – Камень, а дочь родилась – Вода. У нас, скажу тебе, когда корова была, я вечерней зарей несу тайком к кринице ломоть хлеба, опущу его в ключ да говорю: «Добривечер, Криница! Примай хлеб-соль! Дай нам водицы на добро, чтоб у скотины молока было боле». А на утренней зорьке зачерпну криничной воды со вчерашним хлебом и несу домой – скотине…

Анна слушает не очень внимательно: видно, свои мысли одолевают.

– А молока корова стала боле давать? – спрашивает она, лишь бы разговор не иссяк.

Марье б сказать правду: «Не боле!» – да жаль у дитя сказку отнимать:

– Реки!

Она тревожно посматривает на девочку:

– Ты бы, Аннуся, сбегала на Торг. На рушники поглядела.

Анна оживляется:

– И впрямь погляжу. За Милицей и Федоской зайду…

– Пойди, пойди… Только уговор: к полудни будь, а то я забеспокоюсь.

Торг шумный, великий, чего тут только нет: оси и луковицы, деготь и косы с клеймом-подковой, тарань и размалеванные горшки, сапоги и буряки.

Вот всклокоченный мужичишка вскочил на мажу, насадил баранью шапку на палку и, вертя ею над головой, закричал, надрывая кадык:

– Эй, миряне, сходьтесь, сходьтесь ради послухи! Воловоды, шильники, мыльники, селяне, городяне, торговцы, покупцы, проезжие, прохожие – сходьтесь, сходьтесь! Я шось скажу!

Оказывается, всего-то и дела – продает на мясо старого, беззубого вола, лет пятнадцати от роду. Тот стоит понуро, с рога его свисает веревка, хотя никуда не собирается бежать.