Александр Васькин - Лев в Москве. Толстовские места столицы

Космический масштаб церемонии восторженно воспринимался москвичами. Один из свидетелей происходящего, Федот Кузмичев, так вспоминал появление царя: «Наконец, после долгого ожидания, раздались голоса командующих: смирно! На плечо! Барабаны забили, звуки музыкальных инструментов раздавались вместе с гулом ура! И пронеслись по всему фронту. Вот наш Батюшка несется на борзом коне. За ним Государь Наследник, Его Высочество Михаил Павлович… Ну слава Богу, теперь дождемся великой церемонии закладки Храма, в память избавления России в 1812 году».

Процессия, выйдя на Красную площадь через Никольские ворота, двинулась затем по набережной через Ленивку к месту закладки храма. Затем «Государь Император, приближаясь к месту заложения, благоволил высыпать в выдолбленное там укрепление приготовленные для сего отечественные монеты чекана 1839 года… Главный архитектор (Константин Тон – А.В.) представил Государю Императору на серебряном золоченом блюде плитку с именем Его Величества, а также золоченую лопатку с молотком; в то же время каменный мастер поднес на другом серебряном блюде известь. Император, приняв плитку, благоволил положить оную в выдолбленное место, а подле с левой стороны приложил и другую плитку с именем Государыни Императрицы».

Левушка Толстой видел и почтившего своим присутствием сие событие царя Николая I, принимавшего парад гвардейского Преображенского полка, специально прибывшего из Петербурга. Он наблюдал за торжественной церемонией из окна дома Милютиных, московских знакомых Толстых. Дом этот стоял недалеко от храма и не сохранился до наших дней. Побывал Толстой и в здании Манежа на Моховой улице, где проводились тогда военные парады.

По окончании церемонии процессия отправилась обратным порядком в Кремль: «Зрители с мест зашевелились, народ закипел по тротуарам к домам, всякий с удовольствием рассказывал, как он насмотрелся на нашего Батюшку – Государя. В нашей Белокаменной Москве нет ни одного жителя, нет ни одного цехового и фабричного, которые не прибегали бы в священный Кремль поглядеть, полюбоваться, насладиться лицезрением Помазанника, поставленного Самим Богом управлять миллионами народов. Всякий друг другу говорил: “Пойдем, посмотрим на нашего земного Бога, который любит нас как детей своих. Он у нас в Москве редко гостит, зато Батюшка с сердцами нашими неразлучен: мы всегда о нем помышляем!”»

Такое благоговейное отношение народа к своему государю связано не только с редкой возможностью поглазеть на него, но и самим фактом освящения храма-великана. Событие это настолько сильно захватило умы москвичей, что само долгожданное освящение воспринималось как некое чудо, подспорьем которому послужило появление Николая, помазанника Божиего. Обращают на себя внимание слова очевидца: «Тишина, царствовавшая на сем огромном пространстве, усеянном таким множеством людей, придавала некоторую таинственность сему величественному зрелищу».

Очевидно, под влиянием увиденного, обостряется сочинительская активность Льва. Но это уже не те «Разказы Дедушки I», писанные на Плющихе, а куда более высокие по уровню опусы. Он записывает в тетради, сшитой из бумаги, небольшие рассказы. Тетрадь эта с клеймом 1939 года содержит, помимо прочего, исторический очерк «Кремль».

Толстой пишет, что у стен Кремля Наполеон «потерял все свое счастье» и что стены эти «видели стыд и поражение непобедимых полков Наполеоновых». «У этих стен, – говорится далее, – взошла заря освобождения России от иноплеменного ига». Далее вспоминается, как за 200 лет до Наполеона в стенах Кремля «положено было начало освобождения России от власти поляков». Рассказ заканчивается так: «Теперь эта бывшая деревенька Кучко сделалась величайшим и многолюднейшим городом Европы».

Свои впечатления от самостоятельной прогулки по Москве, а не в сопровождении Федора Ивановича, Толстой передает в «Юности», герой которой «вышел в первый раз в жизни один на улицу». Ему открылся Арбат: «Тянулись какие-то возы, пройдя шагов тысячу, стали попадаться люди и женщины, шедшие с корзинками на рынок; бочки, едущие за водой; на перекресток вышел пирожник; открылась одна калашная, и у Арбатских ворот попался извозчик, старичок, спавший, покачиваясь, на своих калиберных, облезлых, голубоватеньких и заплатанных дрожках».

В тот приезд Лев жил, вероятно, в доме Золотаревой по Большому Каковинскому переулку (№ 4), который был нанят еще в октябре 1838 года для старших братьев. А в конце 1839 года все Толстые вновь встречали Рождество в Ясной Поляне.

Лев становился взрослее, менялись его взгляды на мир, отношение к окружающей действительности и отношения с людьми. Это был уже не тот дерзкий мальчишка, вынудивший когда-то своего гувернера запереть его в чулане. Летом 1840 года Проспер Сен-Тома, увидевший сильно выросшего бывшего своего воспитанника, сказал о нем с удовлетворением: “Ce petit une tête, c'est un petit Molière”. («Этот малыш – голова, это маленький Мольер», с фр.). Пути француза-гувернера и семьи Толстых разошлись. В 1840 году он поступил преподавателем французского языка в Первую Московскую гимназию.

А вот доброму Федору Ивановичу Ресселю в 1840 году дали отставку, по-видимому, за злоупотребление спиртными напитками. Ему нашли замену – тоже немца Адама Федоровича Мейера, но пьяницу еще более горького, чем его предшественник. И тогда Ресселя вновь вернули в Ясную Поляну, взяв с него честное благородное слово, что он исправится и не допустит более всякие «нехорошие излишества». Так он и жил в усадьбе до своей смерти в 1845 году.

Вскоре дети потеряли еще одного близкого человека. Одна из тетушек, опекунша Толстых Александра Ильинична Остен-Сакен скончалась в августе 1841 года. В очередной раз смерть родственника заставила детей изменить свое место жительства. Теперь они должны были переехать в Казань, где жила другая тетка, родная сестра их отца, Пелагея Ильинична Юшкова. Она и стала новой опекуншей несовершеннолетних детей Толстых. Все было бы хорошо, и дети остались бы в Ясной Поляне, если бы не условие, выдвинутое новой опекуншей – она-то и настояла на переезде Толстых в Казань.

Лев, как и его братья и сестра, покидать Ясную Поляну не хотели. Нежелание переселяться в незнакомый далекий город усилилось после того, как стало известно, что в Казань не поедет Татьяна Александровна Ергольская, к которой дети так привязались.

Ергольская, остававшаяся с Толстыми после смерти их отца, не нашла в себе сил ехать в Казань. Дело в том, что новая опекунша Юшкова ненавидела Ергольскую за то, что муж ее Владимир Иванович Юшков в молодости был влюблен в нее и делал ей предложение, но Татьяна Александровна ответила отказом. Пелагея Ильинична, как пишет С.А. Толстая, «никогда не простила Татьяне Александровне любовь ее мужа к ней и за это ее ненавидела, хотя на вид у них были самые фальшиво-сладкие отношения». Лицемерное предложение к Ергольской со стороны Юшковой тоже приехать в Казань, вызвало у первой оскорбление.