Айдас Сабаляускас - Три дня из жизни Филиппа Араба, императора Рима. День первый. Настоящее

– Да здравствует император! Ave Caesar! Ave Augustus!

«Я на поле боя добыл диадему и пурпурный плащ. Легионы императором меня уже провозгласили. Теперь надо понудить к этому римский сенат. Вернее, тихим добрым словом убедить его членов в неизбежности произошедшего. Пряником! Впрочем, коли не убедятся, то, чего уж лукавить, и понудить. Кнутом! Бичом! Поркой! Упали – отжались ! А если не понудятся, то и повыгонять. Проветрить и почистить сей орган от затхлости, плесени, пыли, грязи и скверны… языческой! Разжалую упрямцев… эээ… да хоть в рядовые легионеры, как это делаю со своими нерадивыми офицерами… Да, собственно говоря, и куда эти родовитые мажоры-бездельники денутся?! Стоит мне явить им себя, возлюбят меня, как миленькие . У меня авторитет! И харизма – ого-го какая! Кроме всего прочего, я же им всем только добра желаю! А от добра добра не ищут! Per aspera ad astra! Через тернии к звёздам! Sic itur ad astra! Таков к путь звёздам! Тернист, извилист и неказист…»

Будучи уроженцем провицнии Аравия и обладая о внутренней жизни Рима и его верхушки лишь теоретическими познаниями, напитавшись сплетнями и слухами из уст советников, советников-наушников, просто наушников и наперсников разврата , в своих мыслях Филипп явно приукрашивал и переоценивал родовитость и мажористость нынешней плеяды сенаторского сословия. Даже коренные римляне в …дцатом поколении стали как допотопный воспринимать тот период истории, когда один из сенаторов заявил: « Нога неиталийского варвара переступит порог римского Сената только через мой труп !» Пришлось ли первому сенатору-этническому неофиту перешагнуть чьё-либо мёртвое туловище, осталось вне скрижалей и вне анналов истории – за её рамками. Однако сейчас бывших варваров и их потомков в сенате было достаточно.

*****

Сенат, в стародавние времена действительно патрицианский (чуть позже – нобилитетский) и действовавший прежде как закрытый элитарный клуб, каждое новое столетие уже даже в свой республиканский период неоднократно разбавлялся пришельцами: провинциалами из италийских муниципиев и новыми гражданами из числа романизированных граждан – особо в карьерном смысле активничали лохматые галлы и испанцы разных этнических групп. С момента реформ Юлия Цезаря и Октавиана Августа в сенат опять вплеснулись десятки крупных прибоев и мелких волн: не только самих италиков, но и выходцев с Запада, Севера и Востока империи. Вон откуда чужие воды добивали !

Вот, к примеру, династия императоров Флавиев шибко полюбила назначать сенаторами провинциальных выскочек, безродных (с точки зрения консервативного Рима), но порой сказочно богатых лимитчиков – через них легче было как манипулировать древним державным институтом, так и управлять захваченными территориями. Род Антонинов от Флавиев не отставал: уже к концу правления этой династии уроженцы варварских ранее регионов составляли больше половины от числа всех римских сенаторов. Причём, росла в основном доля тех, кто прибыл с восточных провинций: не только из культурной Эллады или с воинственной Македонии, но и из азиатской Сирии и африканского Египта. Пятидесяти лет не прошло, как романизированные выходцы «откуда попало» стали преобладать даже над сенаторами-италиками (не говоря уж о коренных римлянах-горожанах). Лишь уроженцев Аравийского полуострова в сенат до сих пор не просачивалось. Ни единого!

«А надо бы! – подумал Филипп. – Пробил час! Пора искоренить дискриминацию! Для начала – араб-император, а потом и все сенаторы маврами заделаются! Сами попросятся в моё семя… эээ… племя! По доброй воле сменят этническую окраску. Не ориентацию же!»

…Полуденное римское солнце продолжало имитировать яркий свет, а во всём римском мире – бесноваться август: новый властитель Рима щурился и иногда, словно козырьком, прикрывал ладонью глаза. Они сейчас слезились, как у умудрённого возрастом старца, утомлённого пройденным жизненным путём. Однако император был не дедом, а мужчиной хоть куда и в полном расцвете лет . Ну, в крайнем случае если это и была старость, то она оказалась изобильными процентами на щедрые вклады, сделанные в детстве и юности.

*****

На улицах шастало множество котов и кошек разных расцветок: и в одиночку, и по парам, и группами. Но, словно почувствовав значимость момента, они юркали сейчас в стороны или, вовремя не сообразив ускользнуть, напыженные и фырчащие жались к стенам римских домов.

«Сами по себе гуляют! – зачем-то подумал Филипп, взглянув со своего седла, словно свысока, на размазывающиеся по стенам шёрстки и на разлетающиеся в проулки и закоулки хвосты. И домыслил: – Все кошки и коты отчасти являются жидкостью и способны затечь куда угодно».

Внезапно из перпендикулярного переулка метнулось, испугавшись чего-то (явно не Араба со спутниками), чёрное мяукало: перебежало дорогу прямо перед жеребцом императора.

Конь не обратил на мелкое животное никакого внимания, продолжив свой путь в прежнем ритме, а Филипп, не успевший затормозить и остановить жеребца, занервничал, готовый искостерить котяру такими словами, которые не найдёшь ни в одном римском словаре классической латыни.

– Не страшитесь, мой государь! – подсуетился успокоить своего повелителя один из оказавшихся рядом императорских наушников. – У нас, римлян, нет такой суеверной приметы!

– Какой «такой»?

– Как у варваров!

– Ааа, ну, варвары всякое могут себе удумать… – пробурчал Филипп, но тут же вернулся к мысли о мяукалах, особенно чёрных, подобных безлунным ночам. – И чего этим мохнатым тварям дома не сидится?

– У римских котов и кошек нет дома!

– Как так?

– Они не являются домашними животными! Коты и кошки – существа свободные! Они любят вольность и в Риме на каждом шагу. Им всё позволено. Такова наша традиция…

« Там, где остров на взморье,

У брегов каменистых,

Поднялись над водою жемчужные травы морские…

И когда наступает прилив и от глаз их скрывает,

Как о них я тогда безутешно тоскую! ..»

Ямабэ Акахито

Конь внезапно остановился и заплясал на одном месте. Сам: никто его не шпынял, не подначивал, не пугал, а император узду, рвущую в кровь губы и весь рот животного, к своему животу не подтягивал.

Выпрямив спину, выпятив грудь колесом и привстав на стременах, Филипп Араб изобразил императорское величие и теперь резко побеспокоил жеребца: ткнул пятками в его бока. Вперёд! Но арабский скакун то ли изменил, то ли проявил норов и уже стоял (на своём), как вкопанный, словно чего-то ждал. Какого-то знака или сигнала. Человечьего или Божественного участия. Вещий конь?