Олег Хафизов - Дуэлист

Всю дорогу от бивака до опушки ближайшего леса князь не проронил ни слова и только сбивал лопухи суковатой дубиной jacobin, которая в Париже времен Директории продавалась за большие деньги, а здесь валяется под каждым деревом. Толстой предчувствовал, что князь собирается сообщить ему нечто важное и, по врожденной своей догадливости, опасался прервать его откровение неловким словцом. Последнее время ему казалось, что Долгорукову как-то не по себе, словно он ожидает какой-то неприятности, заболел или потерял кого-то близкого. Похоже, что даже воинская слава перестала его тешить. А иногда, посреди бурного военного совета, он вдруг замолкал, глядя пустым взглядом перед собой, через силу стряхивал с себя оцепенение и отвечал невпопад.

– Какое верное, грубое и нежное это русское слово «бабочка» – маленькая летающая баба, – наконец промолвил князь.

– Не то что «масляная муха» англичан или французская «папильотка», – согласился Толстой.

– Я ловлю только таких, каких нет больше ни у кого. Потому и не поймал никакой, – признался Долгоруков с таким сердцем, что Американец догадался: речь все-таки не о бабочках, но о тех существах, от которых пошло их название.

– Будто бы и не поймали с вашими-то данными? – усомнился Толстой и подумал: «Свечка жалуется на мотыльков».

– Я не ночных бабочек имею в виду, – с досадой откликнулся Долгоруков. – Каждый желающий может иметь их столько, сколько позволяет его кошелек, но такие победы не прибавляют чести. Я говорю про таких женщин, которые равны богиням и не могут принадлежать ни одному смертному, окроме тебя. Или такая, или никакой – вот мой принцип.

– Ежели вы нацелились на какую-нибудь королевну, то ваше положение действительно может быть затруднительно.

– Именно так, – ответил Долгоруков с грустной усмешкой.

Толстой навострил уши.

Ни одной, самой захудалой бабочки не наблюдалось в радиусе пушечного выстрела. Энтомологи присели на окаменелый ствол сухого дерева, похожий на мамонтовый бивень, или на бивень мамонта в форме кривого бревна, и достали из корзины свои трубки.

– Ты слышал когда-нибудь о La Princesse Noire 8 8 (Франц.) Черная княгиня ? – спросил Долгоруков, утрамбовывая табак в трубке инкрустированной серебряной ступочкой.

– Говорят, что это одна из достойнейших дам Петербурга – и притом умнейшая, – тактично отозвался Федор, который, конечно же, слышал о странном романе Долгорукова и княгини Г. по прозвищу Черная Принцесса, как и все без исключения жители обеих российских столиц.

– Умнейшая? – князь уставился на Толстого с таким видом, словно ему сообщили оригинальнейшую новость.

– Мне кажется, Федор, что женский ум надо мерить особым аршином. Наши предки считали Луну звездой, которая излучает свой собственный свет. Но мы теперь знаем, что этот мертвый камень всего лишь отражает солнечный блеск, придавая ему пленительную бледность. Так и женский ум. Чаще всего на его месте находится темная туча без единого проблеска. Но при благоприятном расположении светил женщина может улавливать самые благородные идеи, самые возвышенные феории, и передавать их так увлекательно, словно свои собственные, и даже лучше. Сияние исходит из другого, мужеского источника, но и в преломленном виде оно несет искру истины. К тому же его действие на мужские умы стократно усиливается мелодичным голоском, надутыми губками и пышными кудрями философа.

– Менее всего я хотел бы сжимать в объятиях ехидного плешивого Сократа в юбке, – заметил Толстой.

– Или титулованную кухарку в брильянтах, – добавил Долгоруков.

– Говорят, что свет Луны заставляет безумцев вставать по ночам, выходить на крышу и безопасно гулять по самому краю, где человек обычный закачается и рухнет со страху. Но если лунатика окликнуть, он сейчас очнется и грянется оземь. Таково было и действие La Princesse Noire на мужчин, которые имели неосторожность подпасть под действие её чар. Те из них, кого молва записывала в её любовники, плохо кончали. Граф О. сломал себе шею при падении с лошади, генерал С-кий отравился грибами, а нещастный мичман М. утонул во время учебного плавания гребного флота в Финском заливе. При этом, узнав княгиню короче, я удостоверился, что она отнюдь не стремилась пожирать своих поклонников, как делают самки черного паука и столичные femmes fatales 9 9 (Франц.) Роковые женщины .Природа наградила её добрым, отзывчивым сердцем. И единственной её виной по отношению к добровольным жертвам было то, что она не умела отражать света направленной на неё любви с равномерною силой. Сводя с ума многочисленных лунатиков, эта ночная звезда сама страдала от неспособности любить.

– Однако в таком характере есть нечто вампирическое, – заметил Толстой.

– Безусловно, – согласился Долгоруков. – Недаром же княгиня не выносила дневного света. День её обыкновенно начинался с заходом солнца, когда гости собирались в готическом зале её салона, и продолжался до утра. Вопреки представлениям кумушек, на этих оргиях не пили ничего, кроме воды, и не услаждались ничем, кроме любомудрия. А от утра до вечера окна её дворца на Большой Миллионной улице были закрыты непроницаемыми ставнями, словно там все вымерли.

– На какие же средства Черная Принцесса приобрела такой дворец? – вслух подумал Толстой.

– Её муж, бесхребетный князь Г., по требованию государя предоставил ей полную свободу и значительное содержание – вот все, что мне известно. В Париже подобный образ жизни – обычное дело, – сказал Долгоруков, который провел во Франции несколько лет и приобрел там безграничную толерантность.

– В таком случае, самые злые языки обязаны умолкнуть, – поддержал его Толстой, исповедующий тот же принцип терпимости относительно себя.

Временно преобразившись из энтомологов в грибников, Толстой и Долгоруков пошли по редколесью. «Почему он нашел уже четыре гриба, а я ни одного?» – недоумевал князь.

– Я наберу на вашу долю, – пообещал Толстой.

Знакомство князя Долгорукова и Черной Принцессы состоялось вскоре после возвращения Михаила Петровича из Парижа. Долгоруков со свежими анекдотами о консуле Буонапарте, его знойной супруге Жозефине, мадам де Сталь, Талейране и других кумирах современности, знакомых ему лично, пользовались бешеным спросом. На некоторое время князь сделался интеллектуальным деликатесом Петербурга. Самые модные салоны столицы выстраивались за ним в очередь, а прекраснейшие дамы чахли от зависти, если их конкурентке удавалось залучить к себе этого баловня.

Известность князя приближалась к зениту, за которым только привычка и забвение. Завистники настолько присмотрелись к Долгорукову, что вынуждены были признать его ум. Михаил Петрович скучал и подумывал о небольшой, победоносной войне, которая помогла бы освежиться. А его нога до сих пор ещё не ступала на паркет самого загадочного из петербургских домов – салона La Princesse Noire. Казалось, что между князем Долгоруковым и Черной Принцессой происходит поединок, правилом которого установлено как можно дольше игнорировать друг друга. Долгоруков отзывался о княгине Г. довольно сдержанно в том смысле, что после Парижа его трудно удивить свободным поведением, от которого он желал бы отдохнуть, к тому же он не большой поклонник дамской философии. Когда же Черную Принцессу спрашивали, отчего она до сих пор не пригласила этого восхитительного Долгорукова-Третьего, та с подозрительной горячностью отвечала, что сказки о Бонапарте она предпочла бы слышать от него самого. И то, что принадлежит слишком многим, не принадлежит никому. Однако Черная Принцесса была женщина, и самообладание ей изменило.