Олег Хафизов - Дуэлист

Я хотел утешить моего друга и не находил слов. Повторять за священником утешительные сказки про мир иной, из которого ещё никто не возвращался с достоверными известиями? Или оскорблять этого рыцаря бабьими причитаниями? И то, и другое казалось мне недостойным нашей дружбы. Итак, я молчал вместе с ним, и мне казалось, что именно моего немого присутствия хотел от меня Федор Иванович.

Сердце мое раздиралось жалостью, словно я видел перед собою матерого, могучего льва, пронзенного дротиком пигмея. Словно царственный зверь, потрясая гривой, ползает передо мной во прахе и крови, не в силах ни подняться, ни умереть, ни признать ещё своей гибели. По временам из клубов дыма доносились глубокие, со всхлипами вздохи, и я не смел взглянуть прямо и увидеть заплаканное лицо Американца, который, бывало, смеялся в глаза самой смерти.

– Видишь, как быстро убралась наша Сарра, мой принц, – только и мог сказать Федор Иванович (он один называл меня принцем).

– Бедная, бедная, – ответил я и снова залился слезами.

Вдруг я заметил, что в дверях кабинета стоит семилетняя дочь Толстого Полинька. В своем темном траурном платьице она была едва различима против бархатной синей портьеры. Девочка была чудо как трогательна в своем длинном, как у большой дамы, одеянии, с траурной лентой в черных блестящих кудрях, с угольными пламенными очами, вместе жалостными и просительными, какие бывают только у цыганских детей. Дитя наблюдало за отцом, желая и не смея приблизиться, как робкий детеныш и хочет, и боится забраться в гриву льва – своего грозного родителя. Словно очнувшись, Толстой отложил трубку и распростер руки в сторону дочери. Полинька с каким-то птичьим писком пролетела сквозь комнату и уткнулась лицом в его колени. Нежно, словно докасаясь до одуванчика, Американец поцеловал затылок девочки.

– Слава Богу, что Господь оставил мне хотя бы моего цыганеночка, – сказал он.

– ПапА, а где теперь Сарра? – сказала Полинька, завладев татуированной рукою отца. – Мистрис Джаксон говорит, что она на небесах, но я ей не верю. Мистрис Джаксон всегда говорит не как есть, а как надо.

– Я чувствую, что Сарра сейчас среди нас, но мы её не видим, – отвечал Толстой дрогнувшим голосом.

– Да-да-да, я её слышала, – жарко зашептала Полинька. – Когда я заходила в детскую к нашей кукле, что прислал нам из Парижа mon prince Тверской, я вдруг услышала её громкий шепот. Вот как тебя сейчас.

– И что же она сказала?

– Она только сказала: «Полька». Помнишь, папА, как ты запретил ей называть меня таким грубым именем? А она сказала, что полька это не грубость, а это барышня, которая живет в Польше. И мы смеялись.

– Я помню, – сказал Толстой.

В кабинет зашла английская воспитательница Полиньки мистрис Джаксон, эта чопорная и упрямая, но добрая и преданная детям до безумия пожилая девушка из Бирмингама, к которой Толстой питал какую-то юмористическую привязанность.

– My lord, вас обременяет юная леди? – спросила Джаксон.

– Не более чем жизнь, – монотонно отвечал Толстой.

– Young lady, ступайте в parlour, попрощайтесь с гостями и выразите им признательность за сочувствие вам, вашей матушке и вашему доброму отцу. Затем идите к матушке и дайте интимный разговор графу и prince de Tverskoy.

– Не хочу к maman! – капризно отвечала Полинька.

Американец красноречиво на меня посмотрел и бережно отнял девочку от своих колен.

– Ступай к maman, ты ей нужна больше, чем мне, – сказал он.

Начало смеркаться. Лазурь за окном стала тускнеть, и среди белого дня на небе всплыл узкий фосфорический месяц. Граф позвонил в свою «рынду», которая служила ему домашним колокольчиком, велел разжечь камин, принести свечей и подать чаю. Я собрался было ехать, но Федор Иванович попросил меня ещё повременить.

– Потерпи меня ещё немного, брат Тверской, я должен показать тебе что-то важное, – сказал он, набивая очередную трубку и заходясь каким-то новым, нехорошим кашлем, который последнее время его донимал.

Слуга разжег камин, но граф попросил пока не зажигать свечей. Я не видел в полумраке его лица, и его тихий, разборчивый голос долетал до меня из неясной фигуры на диване, которая отбрасывала на стену безобразно причудливую тень от прыгающих вспышек разгорающегося пламени.

– Помнишь ли ты Александра Нарышкина? – спросил Американец.

– Как я могу его забыть? – отвечал я осторожно, опасаясь разбередить одну из самых болезненных ран в его душе, и без того смертельно уязвленной. Толстой, напротив, словно решил размотать передо мною свои окровавленные бинты, как бывает с некоторыми больными в пароксизме страданий.

– По-твоему, был бы он сегодня удовлетворен? – спросил Федор Иванович и издал в темноте какой-то звук, показавшийся мне усмешкою.

– Я твердо уверен, что несчастный Александр горевал бы сейчас вместе с тобой, – отвечал я так убедительно, что и сам почти поверил своим словам.

– Однако я лишил его такой возможности, – пробормотал Толстой и пыхнул трубкой, которая бросила на его глазницы глубокие черные тени, как у мертвой головы. – По совести я даже сомневаюсь, что он успел познать женщину.

– Не много же он упустил, – отвечал я с горечью. – Вспомни слова священника: блажен, кто не дожил до такой минуты, как мы с тобой.

– Он преследовал меня всю жизнь. Ты увидишь, – сказал Толстой, зажег свечу и, подняв её над головой, стал что-то искать в своем бюро. Мне сделалось страшно. На минуту мне показалось, что Американец достанет из тайника отсеченный палец убитого соперника или что-нибудь не менее жуткое. В прежние времена с него сталась бы такая шутка.

Он достал со дна ящика тяжелый альбум в переплете черной кожи, с окованными краями и бронзовой застежкой, что-то вроде старообрядческого молитвенника. Теперь я подумал, что он предложит мне помолиться вместе с ним, что было также в его духе. Но он сел на диван, раскрыл свою могильную книгу и хлопком ладони по сиденью пригласил меня подсесть к нему. Наклонившись через широкое плечо моего друга, я увидел на раскрытом листе миньятюрный портрет юноши с небрежными кудрями a la Duroc, как модно было носить в первые года этого века, и старомодном гвардейском мундире с очень высоким и неловким воротником под самое горло. Ниже портрета лист был исписан твердым, крупным, почти детским почерком графа, которого я не мог разобрать из-за темноты и близорукости.

– Ты помнишь, когда состоялся мой дуэль с Александром Нарышкиным? – спросил Американец с каким-то ледяным спокойствием, от которого дохнуло на меня безумием.

– Вы в середине марта переходили по льду залив, а к апрелю уже стояли на квартирах в Абове, – отвечал я. – Ваш поединок, сколько я помню, должен был состояться около середины апреля.