Александр Минченков - Тайны угрюмых сопок

– Это есть, сказать не так – значит соврать. Но решил я, Хоньикан, поиском золота заняться. Сам знаешь, зима длинная, так все дни в промыслах проводишь на зверя и пушнину, а летом больше безделье донимает. А коль камень золотой в наших краях объявился и ему цена есть хорошая, так почему отказываться надо? Неправильно это, зачем проходить мимо денег, коль они сами в руки поплывут.

– Э-э-э, – протянул Хоньикан, – зачем так говоришь, почему так сказал, охотник всегда охотник, а камень, староста рода говорит, плохо может дать, погубит он человека, погубит.

– Это как сам к этому делу относиться станешь, с кем задуманное скрепишь. Если с завистником, то удачи не будет и сам сгинуть можешь, а если с добрым и совестливым – оно и ладно получится.

Хоньикан слушал, мотал головой, думал. О чём он думал, Севастьяну ведомо не было, но предполагал: «Никак не примет он моего желания, а знать и не откроется, если что и знает, если что и находил, то ж против рода его получается. Свои же укорять примутся, мол, открылся человеку не из нашего роду, а тот и народ приведёт, для стойбища плохо – зверя пугать будут, завидными глазами пушнину оглядывать, да и соседство с чужими людьми – это не жизнь, коли сами по себе, веками к своей обособленной жизни приучены…»

– Староста говорил, после зима откочевать думал, на речка Жуя, пастбища хороший, ключи хороший, рыба и зверя много, очень много, я сам ходил там, сам глазом видел.

– А что так? Здесь вроде пастбищ хватает и зверя много, рыба в реке хвостом брызги кидает, глушь кругом бескрайняя, десятью стойбищами не охватишь, – удивился Севастьян.

– Хорошо, очень хорошо. Останутся староста и, – Хоньикан показал руку с растопыренными пятью пальцами, – вот столько семей. Остальные на Жуя, чум ставить, охота вести, оленя разводить. Там земля наш, родовой.

– Хоньикан, так ты на мой вопрос так ничего и не ответил или не желаешь отвечать? Обижаться не буду, не в моём характере, да и жизнью обязан тебе, чтобы думать о тебе плохо. Здесь воля твоя, распадки твои и я понимаю, если приду не один, и найдём золото, непременно прознают и другие. И тут свалка неминуема – каждому захочется своё счастье пытать. А люд всякий по тайге шастает в поисках добра этакого, и не остановит их ни Бог, ни власти, кои далеки от мест сибирских.

Хоньикан молчал, отпивал малыми глотками чай, думал.

Севастьян решил не терзать своими расспросами друга. Допив свой чай, дал знать, что пора ему собираться в дорогу, решил сам пройтись по руслу Хомолхо и по её ключам, впереди лето, времени достаточно, чтобы познать тайны распадков, с голоду не умрёт – тайга всюду пищу даст, птица всякая летает и зверь разный бродит. Он привстал, поправил на поясе ремень с ножнами, но тут тунгус рукой потянул Севастьяна присесть.

– Хоньикан говорить хочет, правду скажу. Находили тунгусы камень, который ты ищешь, сам находил. Однахо бросал в реку, все бросали – от человек плохой. Ты другой человек, брат стал мене.

Севастьян предался вниманию, уважительно смотрел на тунгуса и слушал, не перебивал, а Хоньикан продолжал:

– Левая берег Хомолхо ходил, правый берег ходил, скалы близко, там больше находил, везде речка богатый, шибко богатый, камешки маленький, однахо как закат солнце светит. Один не ходи, всяк человек худой положить может, медведь лучше худой человек. Ищи хороший брата, добрый брата, как я брата.

Севастьян ещё испил чаю с другом. Тунгус дал в дорогу вяленого мяса и рыбы и решил проводить от стойбища до поворота речки. По дороге свернули на русло и продвигались правым берегом, рукой показывал на места, где река драгоценные дары хранит.

Приблизившись к одному из плёсов, Хоньикан соскочил с оленя и носком ичига правой ноги начал ковырять прибрежный песок, шевелить палкой, затем присел и принялся руками разгребать грунт, пропуская его сквозь пальцы, опускал то и дело в воду, смывая его с ладоней. Так он делал несколько раз, а Севастьян наблюдал.

Прошло минут несколько, и Хоньикан что-то подхватил, перекинул с ладони на ладонь и выпрямился. Протянув руку, он молча показал находку. То был небольшой самородок золота, размером с олений глаз.

Севастьян взял жёлтый камень. Маленький, но тяжеловатый, отливал матовым золотистым цветом.

«Правду поведал Хоньикан – есть золото в речке, есть! И не только поведал, но и показал. Вещь-то в руке держу, не во сне, а наяву, так что его толкованию имеется подтверждение… Ай да Хоньикан, ай да брат…» – размышлял Севастьян.

– Благодарствую, брат, за находку, ты просто кудесник. Нет, ты посмотри: держу золото. В жизни не держал, только в чужих руках со стороны созерцал, и то мимоходом. А тут вот оно, бесценное, настоящее! – говорил Севастьян, а Хоньикан глядел не на самородок, а на гостя и грустно улыбался.

Оба вскочили на оленей и, ни минуты не задерживаясь, продолжили путь к повороту речки.

Неожиданно Севастьян заметил дерево, на котором что-то закреплено, и по нему и вокруг вороньё чрезмерно и шумно возится – часть с остервенением клюют, часть с карканьем кружат рядом. Провожатый же не смотрел в ту сторону, вроде как и не замечал странности.

– Смотри, Хоньикан, что это, что за невидаль?

Тунгус остался безучастным к любопытству друга, но пояснил:

– Семь ночей назад маленький тунгус умер, хоронили на дерево, вот его душу и растаскает кусками птица.

– Да как же так, почему не предали земле? – ошеломлённо глядел Севастьян.

– Тунгус шибко маленький, сам к небу не поднимется, сил не хватит, птица верхом летает, дух и поднимет.

Севастьяна такое объяснение крайне удивило, и он, поёжившись, подумал: «Вот это обычаи у тунгусов… Ну и дела… Это ж надо…»

– А как же взрослых умерших хороните?

– Больших тунгусов земля принимает, они сильные, сами к небу поднимутся.

Пришло время прощаться, и Севастьян обнял друга.

– Спасибо тебе, Хоньикан, где б ни был, всегда о тебе помнить буду. Пусть хранит тебя Господь от неудач и глаза дурного. Чтоб жил долго сам и жена твоя и дети, чтоб умирали своей смертью, а не преждевременной.

– Иди доброй тропой, сопок много, речек много, однахо встретимся, однахо нет, знает только Дух тайги.

Обнялись, пожали руки и расстались. Хоньикан направил своего оленя в сторону стойбища, Севастьян вниз по течению Хомолхо. Нужно было спешить в Олёкминск, к приходу первых каюков следовало сбыть выгодно всю добытую за зиму пушнину, приобрести боеприпасы дешевле – помимо лавки, закупить по мелочи кое-какого товару.

Обратную дорогу Севастьян выбрал другую. Решил идти прямиком к реке Лене через перевалы, речки и ключи до малого поселения людей с названием Мача. Это около двухсот пятидесяти вёрст, а там добираться берегом Лены до Олёкминска. Всё одно путь нелёгкий, но вроде как короче. Наслышан был: село Мача молодое – как год-два появилось там несколько семей. Кто они, откуда, Севастьян не знал, да и в Олёкминске мало о них слышали и не интересовались. Разве что в полицейском участке на них бумаги были какие. Скорее люди охотничьим промыслом решили заняться, вот и обживаться начали.