Олег Хафизов - Дикий американец

Спасителем Толстого оказался прапорщик соседней роты, хорошо ему знакомый князь Шаховской. С притворной строгостью, предназначенной для сокрытия личной близости, прапорщик громко объявил:

– Monsieur le comte! L'Empereur vouz а pardonnee!

Вдруг, после слепого ужаса эшафота, Федор оказался в какой-то караульной комнате, без всякой охраны, в окружении знакомых офицеров. Один предлагал ему чай с пирожными, другой совал в руку отобранные у бессовестного солдата часы, третий накидывал на плечи мундир.

– Честь ваша вне опасности, – шепнул ему Шаховской. – Мы все уладим с бароном Фризеном.

На мгновение у Толстого возникло настолько явственное видение ложной памяти, что он потер себе виски. После этого, уже без охраны и без рогожи Толстого отвезли к графу Палену (все-таки это был не тот генерал, который объявлял приговор.)

Строго, но вежливо Пален объявил Толстому, что вина его велика, но государь в который раз решил проявить свою милость. Учитывая некоторые особые обстоятельства, граф Толстой полностью освобождается от уголовного наказания и переходит в личное распоряжение Палена. Пока же ему надлежит явиться к месту своей новой службы, в Вязмитиновский гарнизонный полк, тем же чином.

Немедля.

Прямо перед входом в здание юстиц-коллегии Толстого ожидала обычная крестьянская телега, запряженная клячей. На телегу были беспорядочно свалены пожитки, необходимые для переселения на новое место жительства по мнению неведомого распорядителя.

– Далеко ли этот Вязмитинов? – спросил Толстой у возницы.

– На разводе, – отвечал мужик.

Вязмитинов был не город, а человек.

Журнал путешественника

О, Англия! Земля дерзновенных мореходцев и предприимчивых негоциантов, мудрых филозофов и справедливых правителей! В какой ещё земле столь бережно обработан каждый клочок земли, столь ровны, широки и безопасны дороги, столь уважаемы права? Англия, ты дала миру Невтона и Жамеса Кука, Гоббеса и Шакеспира. Есть ли ещё страна в целом свете, где человеческий разум и прилежание достигли больших успехов? О, надменная Англия, клянусь, что ни за что не променяю тебя на свое бедное, невежественное Отечество!

На время починки и перегрузки наших кораблей свита господина посланника была помещена на одном из англинских фрегатов, в просторных и удобных каютах, кольми более пригодных для жилья, нежели тесные каморы "Надежды" или не совсем чистые нумера городского таверна. В день накануне отплытия здесь произошло происшествие, переменившее мое понятие об Англии и, пожалуй, обо всей образованной Европе, бывшей моим кумиром.

За ленчем (род раннего англинского обеда или плотного dejeuner) между англичанами шло горячное обсуждение какого-то события, коего смысл я, по слабому знанию их диалекта, не мог уразуметь. Господин Фос, говорящий англинским языком вполне свободно, изъяснил мне значение их спора.

На одном из военных кораблей, стоявших в Фальмутском рейде, служил молодой моряк, обвиненный в воровстве старшим помощником капитана. Всему флоту был известен мелочный, злобный и мстительный нрав сего офицера. Обвиняемый, напротив, слыл добрейшим малым, исправным служителем и хорошим товарищем. Старшему помощнику не нравился его смелый, открытый карактер, и он давно уж искал случая поквитаться с юношей. Словом, никто не верил в виновность матроза, а иные полагали, что начальник нарочно велел подкинуть свой кошелек в его сундук.

Сия несправедливость глубоко возмущала благородных англинских офицеров, но, как приговор был уж вынесен военным судом, отменить его, кажется не можно было и самому королю. Такова сила британских законов!

Я много слыхал о нелепых строгостях англинского правосудия. Сказывают, что в иных валлийских городках в просвещенном девять-надесятом веке действительно нелепое уложение, по коему каждый горожанин может застрелить из лука любого валлийца, встреченного после полуночи на улице. Сказывают также, что по здешним законам подлежит повешению каждый, кто украл имущество ценою равное веревке. В ужасном Невгате при стечении народа каждодневно вешают нещастных бедняков за пустяковые преступления, а между тем притоны Лондонские кишат самым отвратительным развратом, а местные грабители почитаются самыми дерзкими и кровожадными. Признаюсь, я не слишком верил в сии сказки, глядючи на общежительных, достаточных британцев.

Для экзекуции команда фрегата построена была на верхней палубе. Движимые любопытством (предосудительной, но непобедимой человеческою слабостью) мои сотоварищи со зрительными трубками также взошли на ют. Как ни теснилось мое сердце состраданием к нещастному и отвращением предстоящим злодейством, но и я последовал за ними, захватив принадлежности для рисования. Такова человеческая натура! Наша душа бежит всего страшного и отвратительного и вместе влечется к нему какою-то адскою тягой.

На флагманском корабле выстрелила пушка, поднялся сигнал, все военные корабли на рейде ответили тем же и наказание началось. От флагмана отделился баркас, который для чего-то приставал поочередно к каждому из кораблей, задерживался на малое время и, после барабанного боя, отправлялся далее. Баркас огибал всю акваторию гавани, все более удаляясь от флагмана и приближаясь к нам. Мы строили предположения, как никто из англинских офицеров не хотел нам ничего изъяснить. По мнению надворного советника Фоса, каждый моряк обязан был ударить осужденного, дабы никто не оставался с ним в товарищеских сношениях. Господин Шемелин резонно возражал, что при толиком количестве служителей на каждом из кораблей одного удара от каждого будет довольно, чтобы лишить его жизни после первой же остановке. Майор Фридерици не допускал, чтобы столь просвещенная нация употребляла грубое телесное взыскание, редкостное и на наших кораблях. Он полагал, что вора порицают перед строем товарищей, что гораздо более уязвляет его британскую щепетильность, нежели телесное наказание. Граф Толстой усумнился в таковом мнении майора, почитая людскость сходственной по всему свету, грубая сила торжествует и матроза просто бьют ради острастки.

Баркас приближился к нашему фрегату и остановился против строя служителей. На палубе баркаса возведены были козлы из досок, как для распилки дров, и на них был привязан оголенный до пояса человек с спиною цвета сырого мяса. По бокам приговоренного стояли два солдата с линьками – средней длины отрезками корабельного троса, барабанщик и офицер. Офицер громко огласил обвинение, коего лишь отдельные слова я смог разобрать: "Его Величества флот… приговорен… Вильям Имярек… до смерти", – и подал сигнал тростью. Ударил барабан, мучительство началось. Не токмо удара, а и слабого дуновения не вынесла бы спина бедного Вильяма, превращенная в один истерзанный нерв. Он закричал тонким, жалостным голосом прежде, нежели гибкий, крепкий жгут впился в его тело и кричал до тех пор, пока барабан смолк и терзание прекратилось, засим же не переставал громко, однообразно стонать.