Милена Миллинткевич - Басурманин. Дикая степь

Тишата покраснел, что яблочко наливное, опустил низко голову и, утирая нос рукавом, тихонечко всхлипнул.

– Ладно! Буде рассиживаться-то, беги ужо. А то нрав у матушки твоей крутой. Припозднишься – отсыплет на орехи, не поленится.

– Тятя, а можно я малость за стену взгляну? Погляжу на светило тёплое, аки за лес оно прячется, и мигом домой, – сопя попросил Тишата.

– Ну, погляди чуток! Но ужо после не перечь!

Отрок, согласившись, закивал. Седобородый стражник похлопал сына по плечу. Взирая поверх его головы, откусил большой кусок хлеба и встал за спиной.

С городской стены вид и, правда, открывался дивный: багрянец неба богатым узором украшал облака, белыми лентами раскинувшимися по небосклону; зелёные луга, словно шелковые ковры покрывали собой землю, то тут, то там разукрашивая равнины и холмы разноцветными узорами цветов – жёлтыми, голубыми, красными; синие леса в вечерней дымке, словно в сизой мгле тонули в закате. Вдали у реки виднелась одинокая высокая разлапистая ель. Они всегда любили с Ладушкой возле неё играть – он прятался, а она искала. Всякий раз, когда Тишата взбирался на дерево, острые ветки хлестали по лицу, по спине, больно кололи шею, не давая дышать. И чем труднее был подъём, тем тише он сидел в ветвях, и тем сложнее было сестрёнке разглядеть его под огромными колючими лапами.

Порыв ветра принёс запах дыма. Рядом с головой раздался свист. Что-то больно царапнуло лицо.

– Ай!

Тишата схватился за́ щеку, потёр. На пальцах остались следы алой крови. Кто-то сильно потянул его за рубаху. Тишата обернулся. Широко распахнув глаза, отец беззвучно раскрывал рот. Сжав руку сына, он оседал на деревянный настил. Хлеб, что с любовью пекла матушка, вывалился и теперь лежал на бревенчатом полу.

– Тятя! Ты чего? – Тишата смотрел на отца, не понимая, что происходит. – Тятя!

Увлекаемый крепкой рукой отца, отрок повалился на перевёрнутую корзину, стоявшую рядом. Вжавшись в бревенчатый угол между стеной и башней, он, трясясь от страха, глядя на то, как привалившийся у ног отец, цеплялся за край его портов, корчился и хрипел. Кровавая пена пузырилась на губах, не давая говорить. На груди расплывалось багровое пятно.

– Клок… колк… – с трудом выдавил из себя отец.

– Тятенька! Родненький! – на глазах выступили слёзы и Тишата принялся утирать их рукавом, содрогаясь от рыданий. – Да как же это?

Из проёма башни, спотыкаясь и цепляясь за срубы брёвен, показался Полежай. Две стрелы торчали у него из живота.

– Тиша… Тишата… – хрипя, позвал стражник.

Обессиленный, он повалился на деревянный помост у края стены.

Разжав пальцы отца, и высвободив штанину, отрок подполз к Полежаю.

– Беги… В колокол… вдарь. Напали…

Тишата проследил за взглядом ратника. Мимо головы просвистела и с противным звуком, врезалась в бревно ещё одна стрела. Отрок посмотрел на оперение смертоносного жала, вонзившегося в стену возле головы. Крупная дрожь нахлынула удушающим запахом долетавшей откуда-то сверху гари. Растерянно окинув взором всё вокруг, Тишата потряс ратника за плечо:

– Кто… напал? Полежай! Да, что же это…

– По… половцы…– простонал он, на миг очнувшись и посмотрев на отрока невидящим взглядом.

Договорить не смог. Глаза закрылись и безвольное тело, под своей тяжестью, перегнувшись через край помоста, рухнуло со стены, едва не повалив лестницу.

Со страху Тишате показалось, что на другой башне городской стены мелькнула голова. Он распластался по настилу, дрожа и поскуливая.

– Колокол! Надо вдарить! – прошептал отрок, собираясь с духом. – Я сдюжу!

Сделав глубокий вдох, он приподнялся и огляделся. Повсюду на помосте лежали сражённые стрелами стражники. Внизу у стены метались обезумевшие от страха люди: жались к домам, хватались за пробегающих мимо ратников, вопрошая о том, что стряслось. Но те лишь отмахивались и куда-то бежали. Со всех сторон неслись крики, стоны, плач.

То тут, то там свистели стрелы, но самих половцев, о который, умирая, сказывал Полежай, отчего-то видно не было. С соседней стены в сторону ремесленных рядов полетели две подожжённые стрелы. Одна вонзилась в крышу дома, а другая в пристройку. Солома тут же вспыхнула, отдавая на растерзание пламени и дом, и спрятавшихся внутри людей. Откуда-то повалил чёрный дым, и всё небо заволокло сизым маревом. Привстав, отрок увидел вдалеке башню речных ворот в огне.

– Колокол! – вспомнил Тишата слова Полежая.

Спустившись со стены, он бросился к торжищу. На тесных улочках было не протолкнуться.

Добежав до кузни, Тишата увидел в дверях Прушу и Ончутку, соседских мальчишек по возрасту таких же, как и он.

Пруша схватил Тишату за рукав.

– Стряслось-то чего? – пробасил он.

– Вороги! – прокричал Тишата, вырвавшись из железной хватки и оставляя в руках Пруши лоскут рубахи. – Басурмане напали! Ивач где?

– Не видал… Они с Кулагой как к Ничаю ушли, так покуда и не возвращались. Одни мы тут с Ончуткой.

Тишата оттолкнул приятеля от входа в колокольню, и стремглав помчался наверх, мигом преодолев три пролёта. Взобравшись на помост, огляделся. Стена у реки уже полыхала вовсю. Ветер гнал пожарище на улицу, где стоял его дом и жила семья подручника Гриди.

– Ончутка! Ончутка!.. – перекрикивая суетливый гам, закричал он сверху.

С тяжёлым двуручником наперевес из кузни выскочил Пруша. А следом за ним перепуганный Ончутка с коротким мечом больше похожим на длинный кинжал.

– Ончутка! Поспешай домой! – прокричал сверху Тишата. – Скажи, своим да нашим пущай ко рвам бегут. Там у мельницы лаз за́ стену есть. Ладушка отведёт. Опосля Ивача разыщи. Смогёшь?

Ончутка кивнул, бросил клинок и, петляя между мечущимися по торжищу людьми, что есть сил, помчался по улице, словно на пятки ему наступали копыта басурманских коней.

Тишата намотал верёвку на руку и потянул колокол. Мощный глухой звук раздался над торговыми лотками и купеческими рядами. И в тот же миг людской гомон перекрыли крики и гиканье ворвавшихся с трёх сторон в городские стены басурман.

Тишата тянул и тянул верёвку, заставляя колокол гудеть, глядя, как всадники заполняют улицы, как гибнут под копытами лошадей женщины и дети, как сражённые саблями падают наземь мужчины. В глазах потемнело от злости, когда ему в грудь вонзилось две стрелы. Пошатнувшись, Тишата осел на доски. Внутри горело. Стало тяжело дышать. Рот наполнился солоноватой влагой. Превозмогая боль и накатившую слабость, он вцепился в верёвку и, что есть сил, потянул в последний раз. Голова закружилась и всё вокруг померкло. Тишата повалился сквозь четверик к земле. Зацепившись за верёвку, он повис головой вниз. Под тяжестью бесчувственного тела, беспомощно раскачивающегося посреди деревянной постройки, колокол всё звонил и звонил, разнося по округе скорбные звуки случившейся напасти.