Айдас Сабаляускас - Три дня из жизни Филиппа Араба, императора Рима. День второй. Опять настоящее

Отацилия водила стилом по пергаменту много часов, а закончила словами без витиеватостей:

«А коли не можешь растолковать письменно, не упрямься и срочно приезжай из-за моря в Рим! Так даже лучше будет! Я пришлю за тобой корабль и карету! В личной беседе изложишь мне всё устно. Своими словами. Передо мной не надо будет стоять во фрунт, можно будет сидеть в курульном кресле. Тут тебе будут не только рады, но и созданы все условия для системного и систематического изложения учения Иисуса нашего Христа. Когда ты будешь читать моё письмо, я уже вероятней всего стану полноправной императрицей, мне всё будет подвластно, а посему мы с тобой сможем понаделать столько великих дел, что потом и Константину Крестителю ничего не останется. Поторопись, пока Фабиан, папа Римский, не собрал все сливки и лавры, ибо сегодня я намереваюсь отыскать его в городе и позвать пред свои светлые очи. То, что Фабиан в столице империи, я знаю наверняка. Я не имею точных сведений, где ты находишься, поэтому пишу на деревню дедушке. Однако я вас обоих очень люблю: и тебя, и папу Римского…»

– Ну, теперь можно и с Фабианом повстречаться! – вслух проговорила улыбающаяся Отацилия, словно отдавая сама себе приказание. – Он точно придётся мне ко двору! Заодно разрешим папе перевезти прах его предшественников, святых Понтиана и Ипполита, в столицу… если, конечно, он до сих пор не удосужился этого сделать… А завтра и дочка в столицу со своими няньками подтянется! Вот радость-то великая! Надо будет ей экскурсию по городу моего детства устроить, она должна вырасти истинной римлянкой! Моя кровь должна перешибить в обоих детях кровь их отца-рогуля!

*****

Как только супруга ушла из его опочивальни, император… перекрестился, ведь чуть свет – он уже был на ногах. Солнечное сияние теперь вовсю поливало лучами землю, без стеснений и смущений втискиваясь и во все окна дворца.

Филиппа вдруг осенило: «Даже если бы прежний собственник этой недвижимости всю жизнь питался исключительно любовью к Родине, он не смог бы объяснить происхождение своих средств на неё». Он подумал так не потому, что осуждал или одобрял бывшего владельца дворца, о котором по большому счёту знать ничего не знал, а потому, что эта формулировка, если её отточить и отчеканить, могла бы стать универсальной при предъявлении обвинений строптивым, засидевшимся в курии Юлия или просто вышедшим в тираж сенаторам.

Лучи восходящего солнца падали в окно, безо всякого смущения перебираясь по стене – вот парадокс! – всё ниже и ниже, чтобы поиграться-поразвлекаться с мозаикой пола, а если и не поиграться, то просто по ней побегать.

«Каждый мужчина, если он император, должен сделать в своей жизни три вещи: выпустить монеты со своим именем, построить город своего имени и… и… и… ну, хотя бы обожествить ещё собственного отца, установив ему бронзовый бюст в городе моего имени. Какой ещё бронзовый?! Что за бронзовый?! Золотой! На худой конец позолоченный! И не один!.. Ах, город… Не построить его, а реновировать!.. Или… или заложить новый град на месте прежнего селения. Шахба! Да! Шахба!.. На месте Шахбы вырастет новый мегаполис! И сей город будет назван Филиппополем. Он получит почётный статус римской колонии!» – помыслил арабский мужчина и как государь, и как частное лицо в одном лице. Один сразу за обе свои половинки подумал.

*****

…Чуть свет – и император уже был на ногах, а у его ног, вернее, в дворцовых предбанниках толпились, толкались, не пчёлами жужжали, гудели и зудели те, кто жаждал стать царскими опричниками , лизоблюдами, блюдолизами или хотя бы придворными меньшей степени значимости, но важного пошиба: множество магистратов, родовитых и безродных богатеев, а также куча понаехавших и невесть откуда взявшихся новых сенаторских лиц (или, и правда, прежде вечно в провинциях околачивались, а сейчас вдруг на ловлю счастья и чинов примчались, или же всегда жили в Риме, но вчера до прояснения ситуации просто спрятались, вернувшись обратно сегодня).

О, Боги (или: о, Боже! – один Боже в трёх лицах!), сколько же кругом лиц! Не только тех, кого Филипп лицезрел вчера в курии Юлия. Глаза разбегаются от такого множества римской знати. Новые физиономии. Их столько, что уже знакомые теряются в этом общем потоке и перестают узнаваться.

«Почему же всей этой скотобазы не было намедни в здании Сената? Почему они хоронились, а нынче все из нор своих, как крысы, повылезали? – прошмыгнула подозрительная мысль в голове Филиппа. – Уж нет ли тут заговорщицкого подтекста?.. Эх, зачем я так? В людях следует видеть только хорошее, пока они не продемонстрировали тебе иное!.. Как же я, несмотря ни на что, обожаю римских сенаторов и как жажду со всей этой сенатской сворой не на шутку подружиться!.. эээ… Нет ли тут заговора?.. Подружиться… Заговор… Подружиться… Хорошее… Плохое… Иное…»

Каждый толкущийся, будто бы словом (без дела) опровергая смутные подозрения властителя Рима, соловьём разливался в славословиях и наперебой предлагал свежеиспечённому легитимному властителю не только дружбу до гроба, но и такие свои уникальные услуги, которых не было и нет ни у кого из его конкурентов, а если вдруг и есть, то жуть какого дурного качества.

– Все, кто реально хотел предложить державе подобные услуги, ночью написали мне или оду, или донос! Да-да! Кто-то сподобился написать даже оду! Всего один такой в наличии оказался! Остальные опоздали, хотя нет… опоздали только трое, остальные ещё могут успеть!.. Ведь государство – это я!

Императора вдруг острой нефизической болью пронзила мысль, что зал курии Юлия, где вчера проходила его публичная и официальная коронация, был полупустым. Или… или… об этом вообще страшно вспомнить… или там вообще никого не было? Ни единого живого человека? Он стоял и вещал там совсем один, аки перст! Коронация ему пригрезилась? Жизнь есть сон ?

Стоп! Жизнь, конечно, есть сон, не до такой же степени! Сенаторы в зале всё же присутствовали.

« К заливу Таго

Иду по тропе, и там

Открываются

Белоснежные снега

Величавого Фудзи …»

Ямабэ Акахито

Солнце спряталось в каждую росинку природы и, словно сюжетами сказок, брызгало оттуда яркими ослепительными шпилями.

Трепеща крыльями, заливались, заходясь от утренней радости, птицы.

Филипп I верхом двигался к амфитеатру Флавиев, а советник из числа местных гидов-экскурсоводов, призванный этим утром прямо с постели на штатную державную службу в когорту изрядно поредевшей императорской свиты, тем временем торопливо и суетливо, чтобы ничего не пропустить и всё-всё успеть, рассказывал новому хозяину историю постройки грандиозной культурно-массовой махины.