Наталья Галина - «Времена были нескучные!..» 1 том

– Ну, полноте, господин Гольдберг, кто из нас в молодости был без греха? Отвага и беззаветная храбрость на службе императрице и Отечеству – вот, что по-настоящему красит мужчину. А господину Загряжскому этого не занимать, – произнес Липхарт, протягивая Загряжскому руку.

– Знакомство с Вами – большая честь для меня, господин Липхарт. Несмотря на краткое пребывание в Ваших местах, наслышан о Вас и Ваших родственниках и испытываю большое уважение к Вам, – сказал полковник, отвечая на рукопожатие.

– Рад пригласить Вас в свое имение Ратсхоф в субботу на бал-маскарад. Познакомлю Вас со своим семейством. Уверен, они будут рады знакомству с отважным полковником Загряжским. Наверняка уже женщины судачат о прибытии Вас с полком и полны любопытства.

– Мне очень приятно Ваше приглашение, господин Липхарт, искренне благодарен и непременно буду. Сейчас же имею честь откланяться, господа. Извините, очень спешу.

Загряжский вытянулся в струну, щелкнул каблуками и как можно быстрее вышел из комнаты, бегом спустился по лестнице и выскочил на улицу.

Свежий воздух ударил в лицо. Загряжский жадно вдыхал его, как жадно пьет утомленный путник. Голова кружилась, в ушах звенело, ноги были будто ватные, в висках пульсировала боль. Не отпускал один и тот же вопрос: «Что же делать? Что делать?» Немного отдышавшись, полковник медленно побрел по улице, перешел дорогу, чуть не попал под проезжавший мимо экипаж, услышав от кучера то, что никто не хотел бы о себе услышать. «Наверное, это конец. Еще никогда я не был так близок к смерти». Вот и дивный парк, в котором к нему подошел Азаров, но Загряжский уже не замечал окружавшей его красоты, быстрым шагом он двинулся вперед. Ушедший в свои тревожные мысли полковник не заметил проницательного взгляда прекрасных тёмных глаз, неотступно смотревших ему вслед.

Повозка уныло громыхала по узким темным улочкам Дерпта. Тускло горели уличные фонари. В их неверном свете семенили редкие прохожие.

«Интересно, я никогда не был в этом городе. Пол-Европы проехал, до Адриатики дошел, а в этом городе не был. Вот так всегда в жизни – далеко смотрим, глубоко копаем, а то, что рядом, не замечаем. Ищем любовь где-то за облаками, картины рисуем сказочные, а она ходит рядом, тихонечко так, скромно ходит и ждет своего часа. Она точно знает, что этот час настанет… Уф! Что-то я расфилософствовался. Видимо, здешняя старина навевает».

Так думал Загряжский по дороге во дворец Липхарта. Приглашение на этот бал было для него неожиданным и совсем некстати, но отказаться было невозможно, слишком крупной фигурой в государстве был барон Липхарт. Таким людям не отказывают.

Вспоминать об этом было крайне неприятно, так как хозяин дома, в котором произошло знакомство, сделал Загряжскому предложение, которое могло стоить ему жизни. Загряжский, человек военный, будучи неплохим стратегом, понимал, что как ни крути, конец один. Убрать человека, которого требовал Гольдберг, было не просто, точнее сказать, невозможно. Кроме того, князь Потемкин был личным другом Загряжского, очень благоволил ему, пристально следил за его карьерой и частенько выручал из щекотливых ситуаций. А Загряжский, несмотря на свою ветреность и непостоянство, ни трусом, ни предателем не был. Поэтому решение он принял почти сразу.

Через сутки он явился в тот же дом, встретился с хозяином и без обиняков, как есть, отказался.

– Я ожидал от Вас именно такого ответа, господин полковник, – после некоторой паузы сказал Гольдберг, – мне, действительно, слишком хорошо Вас описали. Но, к сожалению, это предложение я мог сделать только Вам, только Вы действительно близкий Потёмкину человек. От Вас он никогда не ожидает опасности. Честно говоря, в душе я все-таки надеялся, что получаемые Вами преимущества перевесят дружескую привязанность.

– Господин Гольдберг, если Вам, как Вы говорите, хорошо меня описали, то Вы должны были понять, что я человек чести и не намерен размениваться на преимущества.

– Ох, полковник, как Вы не правы. Честь! Долг! Дружба! Что это? Вы можете мне объяснить: что это такое?

– Я думаю, эти понятия не требуют объяснений, они вечны. Софокл, Аристотель, Демосфен уже всё объяснили.

– Друг мой, это философия. А жизнь диктует другие условия. Всё решают деньги и связи. Дружба, честь, любовь покупаются и продаются, прогибаются под ситуацию.

– Вы говорите сейчас аморальные вещи.

– Боже мой, как Вы далеки сейчас от истины, полковник. Ладно, постараюсь объяснить по-другому. Скажите, открыть приют для бездомных детей – это морально или аморально?

– Конечно, морально, что за вопрос?

– Тогда скажите, почему городские власти этого не делают? Эти несчастные сбиваются в стайки для того, чтобы хоть как-то выжить, пытаясь стянуть в лавчонке плохо лежащий кусок. Когда кого-то из них схватят, остальные разбегаются врассыпную, а ночью, чтобы согреться, жмутся друг к другу и спят где-то в подвале, боясь пошевелиться. И именно там, во сне, у них есть дом, мама и кружка теплого молока. Там идет жизнь, там есть детство.

Загряжский нервно закурил, поднялся, подошел к окну. Он не понимал, к чему клонит собеседник. При чем здесь бездомные дети, если речь шла о судьбе вполне взрослого и достойнейшего человека?

– Позвольте, господин Гольдберг, зачем Вы мне это рассказываете? Какое это имеет отношение к нашему вопросу?

– Полковник, не перебивайте, пожалуйста. Я хочу, чтобы Вы поняли, что мыслите, как все, как принято мыслить. Но у любой медали есть две стороны. Посмотрите и на другую сторону, тогда будет видна вся картина целиком. Так вот я лично построил три таких приюта только благодаря тому, что знаком кое с кем из городского Совета и кое-кому помог дочке с приданым. Что аморального в том, что ста двадцати детишкам стало теплее и сытнее в этом мире?

Загряжский молчал. Собеседник был прав, и возразить ему было абсолютно нечего, но полковник чувствовал какой-то подвох. Ох, непрост был Гольдберг, ох, как непрост.

– Молчите?! Правильно, потому что знаете, что я прав. Кстати, скажу больше. Ваш друг, князь Потёмкин однажды был у нас с инспекцией и один приют приказал закрыть, отдав его под казармы. Так о какой морали мы говорим с Вами, уважаемый полковник? Впрочем, я не прав в том, что морали не существует. Конечно, она есть, но границы ее очень размыты и каждый устанавливает их для себя сам. Ваши границы, вероятно, очень конкретны и точно очерчены. А моя мораль такова, что я не могу рисковать судьбой моего братства и, если Вы все-таки откажитесь, то я не смогу ничего Вам обещать, я даже не смогу гарантировать вам жизнь.

– Послушайте, Гольдберг, а Вы не боитесь, что я просто напишу Григорию Александровичу письмо, и этим все наши противоречия разрешатся.