Юзеф Крашевский - Графиня Козель

Все здесь было новое, как и само государство, самые старые здания существовали всего лишь десятки лет. Несколько статуй томилось в этой пустыне, несколько больших площадей ждало своих каменных обитателей. На Молькенмарк стоял уже Фридрих I, предназначавшийся ранее для Арсенала.

На Шпрее был в ту пору один каменный мост, его назвали Новым, и вместо Генриха IV на нем поставили статую курфюрста Фридриха-Вильгельма.

К строительству королевского дворца приступили еще в начале века, он затмил все вокруг своей пышностью. Шультер так обвесил его венцами, что из-под них не видно было стен; достраивали дворец уже без него двое зодчих, каждый по своему вкусу. Три разных вкуса породили вещь весьма безвкусную. В Берлине тогда были заложены основы большого города, не хватало, однако, жизнедеятельности и людей. Театр, картинную галерею, библиотеку, музей строили наскоро, наполняли чем попало, но в прусской столице, как бывало в Дрездене, не жертвовали войском ради фарфора, солдаты ценились здесь на вес золота. Чем действительно славился Берлин – это войском, вымуштрованным, как машина, точным, как часы, монолитным, как один человек. В войске заключалось будущее города и всей монархии.

В Берлине стоял знаменитый первый батальон собранных из всех стран самых высоких в мире гренадеров; он служил образцом того, как можно вымуштровать человека и до какого совершенства можно довести военный механизм. Гигантам гренадерам платили гигантское жалованье, во всем остальном соблюдалась большая экономия. У многих из них были собственные дома, в свободное от муштры время им разрешалось заниматься торговлей. Самого огромного из этих великанов Ионаша Норвежца привезли сутулым и искривленным, но здесь он стал идеалом солдата, каким потом и прослыл.

Берлин по сравнению с Дрезденом был то же, что монастырь по сравнению с театром. Когда запыленный и покрытый грязью экипаж графини Козель благополучно въехал на одну из улиц столицы, а прелестная графиня выглянула в окно и увидела пустынные песчаные аллеи и словно вымершие дома, сердце ее болезненно сжалось; но здесь она надеялась найти защиту и в безопасности, под покровительством прусского короля спокойно жить, дожидаясь перемен в своей судьбе.

Посланный заранее из Франкфурта слуга нанял графине дом на одной из лучших улиц города. После дворцов, где Анна жила еще совсем недавно, он показался ей жалким и убогим, хотя был всего лишь темным, холодным и необжитым.

На следующий день после приезда Заклика взялся за дело, и дом быстро преобразился, стал удобнее, уютнее. Анна поселилась в самой мрачной части дома, чтобы предаваться горестным раздумьям о своей несчастной доле. Началась новая жизнь: потекли грустные дни, томительные и однообразные.

Оставаться инкогнито в Берлине было невозможно. Через два дня графине доложили о визите губернатора Берлина Вартеслебена. Начальник жандармерии Натцмер, часто проезжая мимо, наблюдал за ее домом.

Все держали себя вполне учтиво.

Из высоких сфер доходили слухи, что к приезду графини и главным образом к тому, что она передала банкиру Либману полномочия на весьма значительную сумму, отнеслись весьма благосклонно. Из Дрездена, несмотря на тесный союз трех Фридрихов, ничто как будто не угрожало, и у Анны даже в мыслях не было, что ее и тут еще могут преследовать.

В угнетающем одиночестве, в суровом городе, где с сумерками все погружалось в сон, в зловещей тишине Анне еще отчетливей представилась вся безмерность постигшего ее несчастья. Горечью наполнялось сердце. С утра до вечера сидела Анна неподвижно, не произнося ни слова, устремив в одну точку свои черные глаза, душой и мыслями уносясь в прошлое. Сердце недоумевало – как можно так легко разлюбить, так просто забыть, черной неблагодарностью платить за изведанное счастье? Характер короля был для нее непостижимой загадкой. Она вспоминала его нежность, клятвы, доказательства любви, недавний свой триумф и никак не могла понять причин опалы.

Не король разочаровал Анну, она разочаровалась в человеке. Такой, каким его создал бог, он казался ей чудовищем. Так надругаться над клятвой, глумиться над святыней, опорочить, оплевать прошлое, – это было вне ее разумения. Все в этом мире казалось непостижимым. Она перебирала в памяти свою жизнь, чтобы понять, в чем ее вина, и, тяжко страдая, не могла найти за собой греха, заслуживающего такой кары.

Через несколько дней Анна попросила принести ей Библию. И через несколько же дней около полудня в ее комнату вошел Заклика, приходивший обычно только по зову или с каким-либо важным известием. Он молча остановился на пороге, опустив руки. Графиня обернулась.

– Что скажешь, Заклика? Недобрые вести?

– А разве добро возможно з этом мире? – ответил он. – Вокруг дома бродят шпионы, расспрашивают. Я пришел предупредить вас, – остерегайтесь. Уверен, рано или поздно к вам пожалует кто-нибудь с изъявлением дружбы; замкните уста, графиня.

Козель нахмурилась.

– Тебе пора бы знать меня, – возразила она, – я не способна лгать, даже когда молчу. Если у меня хватило мужества бросить оскорбление в лицо им обоим, то достанет смелости и повторись это каждому, кто захочет слушать.

– Графиня, – решился вставить Заклика, хотя она кивнула в знак того, что разговор окончен, – графиня, зачем раздражать их, пробуждать в них мстительность? Все равно они вас оклевещут.

Упрямая Козель ничего не ответила, только горячие слезы покатились из ее опущенных глаз. Заклика ушел.

Три дня спустя молодой красавец велел доложить о себе. Это был ван Тинен. Он приезжал уже однажды к графине и пытался с ней договориться, прибегнув, как и Вацдорф, к неподобающему способу – к объяснению в пылкой любви. Анна Козель принуждена была терпеливо выслушать их оскорбительные объяснения, хотя в ней все кипело от отвращения к этим наглецам.

Ван Тинен был принят. Он тут же заверил ее, что для него было приятной неожиданностью узнать, что она здесь, в Берлине. Козель посмотрела с издевкой прямо ему в глаза.

– А где же вы были, милостивый государь, когда я покидала Саксонию?

– Я? – сказал ван Тинен. – Я был в Дрездене даже в тот вечер, когда вы довели чуть ли не до обморока несчастную госпожу Денгоф, но, когда все утихло, я не поинтересовался узнать, куда вы изволили отбыть.

– Ну, что ж, я очень рада, что обо мне забыли, ничего другого мне теперь не надобно.

– Кажется мне, что там тоже были бы рады узнать, что и вы забыли о причиненных вам обидах.

Они помолчали немного, потом ван Тинен прошептал:

– Я мог бы рассказать вам много интересного…

Похоже было, что он хотел втереться к ней в доверие.

– Я не любопытна, – засмеялась грустно Козель, – вы думаете, что меня это может еще интересовать? Когда-то я верила в искренность безумств короля, думала, что они идут от сердца, теперь я знаю, что все это – плоды тщеславия и легкомыслия.