Дарья Плещеева - Игра с Годуновым

– Он не киргиз, а киргиз-кайсак. Его род точно из киргизских степей вышел невесть когда, отделился, стали жить сами по себе. Не любят, когда их так зовут. Они, сказывали, сами себя именуют казаками. Но выговаривают не по-казацки. А сорочку отдашь, когда принесешь чарку…

Борис Федорович хотел оказать гостю почет – из рук жены чарку, да еще с поцелуем. И вдруг вспомнил, что негоже, но жена опередила:

– Не станет пить. Вера ему не позволяет.

– Татары же пьют, когда их никто не видит.

Сказал да и вздохнул: если бы удалось выпоить гостю чарку дорогого и крепкого ставленого меда! И беседа бы легче пошла.

– Так то – татары. Они уж свои, хоть и Магометовой веры. Потихоньку могут оскоромиться. Этот, сам видишь, дикий зверь, – сказала боярыня. – Хоть и нашей речью отменно владеет, хоть и знатного рода, а все боюсь – взгляд у него нехороший… Видно, в степях Магометова вера какая-то иная.

– Потому и к обеду не зову. Ради него одного не велеть же поварам стряпать мясное без свинины. Учует свиной дух – может и стол опрокинуть, с него станется. Вели прислать с поварни каких ни есть заедок и кувшин с квасом, другой со сбитнем, да чтоб не смели в сбитень вина добавлять. Дикий зверь… Плохо ли ему на Москве живется? Пора бы уж из рук корм брать. Ладно, пришли кого ни есть с сорочкой, а от меня будет перстень с руки. Вот этот, с лалом.

Малиново-красный камень был из редких, и боярин надеялся, что воевода оценит и поймет такой дар.

– С лалом? – Марья Григорьевна поморщилась, нахмурилась, перстень был из дорогих. – Ин ладно. Коли для дела.

Это был удачный союз: его хитрость и ловкость, ее железная воля и жесткий нрав. Они почти за четверть века не просто поладили – срослись, научились не придавать значения мелким несогласиям. Сейчас им особенно следовало держаться друг за дружку – дядюшка Дмитрий Иванович чиновен, да стар, государь хвор, долго ли протянет – неведомо, и следует готовиться к тому, чтобы защищаться.

Боярыня присела к шахматному столику и подвигала костяные фигуры, чтобы стояли ровнее.

– Как Феденька? – спросил Борис Федорович.

– Оправился, почти здоров. Жар сошел. Мамки день и ночь сидят рядом, чуть что – питье подносят. Но из покоев я его пока выпускать не велела. Сказывали, в Немецкой слободе можно купить листы с напечатанными парсунами, городами, божьими тварями. Вели послать туда холопа, пусть бы купил для Феденьки. Да и немецкие книжки пора для него начать собирать.

– Умница моя, – ответил боярин. Сам он был малограмотен и в книжных делах полностью полагался на жену. Зато память имел отменную: то, что иной на его месте записал бы на листках и потом сшил их в тетрадку, Борис Федорович держал в голове.

Он не считал шестилетнего сына младенцем, кому еще рано разбирать молитвослов по складам. Желая, чтобы дитя росло книжным и понимало, что творится в государстве, боярин сам порой сидел с ним, растолковывая, откуда берутся цены на хлеб и сколь важно заводить в Москве кирпичные заводы. Они вместе поднимались на кремлевские башни, чтобы оттуда смотреть на Кремль, на Китай-город, на Замоскворечье, на реку с ее изгибами и медленно плывущие суда, считать маковки церквей.

Боярин с боярыней еще потолковали о домашних нуждах, потом боярыня поправила мужу атласную тафью и легонько одернула шелковый цветной кафтан. В покоях было жарко – от крепко натопленной изразцовой печки впору в одной рубахе распояской сидеть, но гостя в таком виде не примешь.

– Калмыки, – сказала она, уходя.

– Да, калмыки, – согласился он.

Муж и жена прекрасно друг друга поняли.

Гость явился вскоре после того, как боярыня вышла.

На столе уж стояли кувшины, стаканчики, узорные плошки с орехами, пастилой, пряниками на меду, сладкими пирожками, сухим вареньем из ягод, как его делают поляки. Внизу, на поварне, держали наготове богатую рыбную калью, чтобы при нужде сразу подать ее горячую на стол, да с хорошим хлебом и с мисками икры на закуску. На краю плиты держали также тельное из рыбы и карасей в сметане, казанок с сорочинским пшеном, вздели на вертелы куриные тушки – чтобы при знаке из покоев наскоро приготовить куря верченое.

Сорочка, пестро расшитая, в шелковом мешочке, лежала на аналое, поверх раскрытой книги – книга предназначалась для гостей, пусть думают, что боярин Годунов на досуге читать изволит.

Годунов знал, о чем будет просить гость, и надеялся, что сумеет отказать мягко и ласково.

В сенях сидели на лавке молодые челядинцы – те, что на посылках, и скуки ради играли потихоньку в зернь. Явление гостя их даже обрадовало – он, взбежав на высокое крыльцо и пройдя известными ему переходами, скинул им на руки волчью шубу, крытую синим сукном, а они, как велел боярин, всем видом показали, сколь боярский дом гостеприимен.

Лисьей шапки гость не снял. Так в ней и вошел. Это показалось странно: да какого же вежества ожидать от степняка, да еще магометанской веры?

Гость был молод – по мнению Бориса Федоровича, не более двадцати трех лет. Годунов помнил, как его, парнишку-пленника, привезли в Москву из Сибири вместе с пленницами его рода. Это было ценное приобретение – хотя Годунов тогда больше беспокоился о том, что будет на западной границе, чуть меньше – о том, как сибирские казаки гоняют уже почти не опасного хана Кучума, но любопытствовал и о делах степняков.

По степи пролегал путь в Бухару и Самарканд, и даже далее – путь в Китай.

Парнишка был из потомков славного Чингисхана, а это и для московских князей, чванящихся высокородством, много значило. Дед его – потомок Чингисхана Шигай, хан у киргиз-кайсаков, отец – славный воин Ондан-султан, носивший прозвище Узын-ук – Длиннострелый. Брат его, родной дядюшка парнишки, – Тауекель-хан. Такой пленник мог пригодиться в хозяйстве, и потому ему вместе с его семьей назначили тогда хорошее содержание. Вскоре Борис Федорович узнал от боярской и княжеской молодежи, с которой пленник выезжал охотиться, что он телом крепок и разумом быстр, что доблестен и в погоне за добычей неутомим. Да и Длиннострелый, как его батюшка.

Годунов отправил его воевать со шведами и увидел, каков он в деле. Это было даже удивительно, однако грех не воспользоваться способностями юноши. Сам боярин в воеводы не годился – прекрасно это сознавал. Он предпочитал не воевать, а договариваться. Но бывают случаи, когда переговоры бесполезны. Был только один способ вернуть потерянные в минувшей войне со шведами города Ям, Копорье, а особенно был необходим город Нарва – он давал выход к морю.

Рядом с боярскими детьми и княжатами молодой киргиз-кайсак был как персидский аргамак рядом с возниками, годными только в оглобли. Что такое бой – он знал не понаслышке, к тому же рядом был его воспитатель, растивший его для побед и мудрого правления своим народом. Дав ему под начало татарскую конницу, Годунов увидел, что юноша на многое способен, умеет повести за собой, знает толк в расстановке сил; видать, научился, живя при хане Кучуме, у которого, статочно, служили и китайцы – из тех, что сведущи в военном деле. Такого бойца следовало сделать воеводой и приблизить к себе – так рассудил Годунов, – такой воевода необходим. Он не связан родством ни с кем на Москве, он вряд ли впутается в заговор, а защищать будет того, из чьих рук кормится…