Валентин Пронин - Через Западный океан

Солнце поднялось высоко, и духота в мастерской серебряных дел мастера Антонио Мадини усилилась.

– Заверни-ка в кусок сукна дароносицу [1] Дароносица – священный сосуд, употребляемый во время католической службы. святого отца архиепископа, – сказал седоватый в кожаном фартуке хозяин своему подмастерью Ренцо.

Тринадцатилетний сирота из деревни неподалеку от Генуи уже три года жил и работал у Мадини и кое-чему у него научился. Мастер Антонио был им доволен: парень крепкий, старательный, с большими крестьянскими руками. К тому же молчаливый, не в пример многим болтливым и дерзким генуэзцам. Ренцо вырос сильным не по годам и с виду вполне сошел бы за крепыша лет шестнадцати. Мастер надеялся, что Ренцо останется у него и дальше, хотя в Генуе каждый юноша воображал себя природным моряком. Каждый считал себя годным быть матросом на крутобокой каравелле, плавающей в разные порты по торговым делам, а то и на военном судне, готовым сражаться с турецкими пиратами.

– Да, сынок, – продолжал Антонио Мадини, – дароносица два дня как готова. Монсиньор архиепископ может проявить нетерпение и даже разгневаться. Так что бери узелок с ценной вещью, а дароносица – сосуд не только священный, но и сам по себе дорогой… и поторопись к собору Сан-Джордже. Там в приемной отдашь дежурному монаху. Плату за работу я уже получил. Ну а если что не так… Я потом подойду и улажу, как надо. Гляди только, будь осторожен. Наш несравненный порт, наша Генова Великолепная, город опасный. Я тебя посылаю одного, потому что уж очень занят нынче по взносам за аренду мастерской. Не то сам бы отнес. Тут у нас последнее время всяких грабителей да хитрого ворья не оберешься. Ладно, ступай с Богом. Все понял?

– Понял, синьор. – Ренцо надел потертую куртку, пригладил ладонью для порядка русые волосы, стриженные в кружок, взял под мышку узелок с дароносицей и, толкнув дверь, вышел на улицу.

Почти все улицы Генуи, мощенные булыжником или вовсе не мощенные, были довольно грязны, завалены всяким мусором, гнилыми отбросами, рыбьими внутренностями, которые отвоевывали друг у друга десятки шелудивых голодных кошек. Взлетали над черепичными крышами стаи разномастных голубей, в которых уличные мальчишки метко швыряли камни. Повсюду, особенно ближе к морю да и над самой гаванью, кружили, как белые хлопья, чайки, и везде в порту, каркая, скакали бочком взъерошенные вороны. Собаки гонялись за кошками, те яростно отбивались и вместе охотились на крыс, которых тоже шныряло немало – и около рынков, и в порту.

Люди разного звания и возраста наполняли торговый город. От бездомных бродяг и сутулых грузчиков, от разбитных горластых матросов до наемных стражников (сольдатто) [2] Сольдатто – от «сольдо», монета, деньги. и всякого рода ремесленников: ткачей, канатчиков, оружейников, кузнецов, башмачников, плотников, а также продавцов рыбы, зелени, ломбардской [3] Ломбардская мука из Ломбардии (Сев. Италии), где протекает река По. Данная местность славилась урожаями пшеницы. муки и кисловатого местного вина. Возили вино по городу в двухколесных тележках, запряженных ослом. В тележку вмещалось несколько больших глиняных кувшинов, а разливали желающим по оловянным кружкам и стаканам из толстого стекла. Чистой воды для питья в городе не было, ее привозили издалека, с отрогов Альп, из горных ручьев, как и вино, продавали воду за деньги.

Кругом толпились бородатые мужчины, дородные женщины, молодые девушки в чепцах с нарядными лентами или вуалью из кисеи, парни в суконных куртках или в одних рубашках, с жилетами поверх них. Встречались состоятельные купцы в добротных одеждах. Попадались знатные щеголи в цветных чулках, туфлях с серебряными пряжками, бархатных колетах [4] Колет – короткая одежда, поверх нее надевался плащ. с рукавами, широкими у плеча и брабантскими [5] Брабантскими – из Голландии. кружевами вокруг запястья, в длинных, несмотря на жару, плащах, да в высоких колпаках или плоских беретах. Стучали по булыжникам и вытертым плитам мостовых торопливо снующие генуэзцы деревянными подошвами, каблуками кожаных сапог и своеобразными скамеечками под женскую обувь – чтобы не пачкать подолы платьев в вонючих лужах или в серой пыли.

Ренцо привык к людскому круговороту и толчее вблизи порта, напротив высокобашенного замка с тюрьмой, дворцом архиепископа и собором Сан-Джордже (святого Георгия). Тут же перед собором находилась просторная площадь, где происходили то шумные торжища, то красочные праздники во время Пасхи или Рождества Христова, либо казнь государственного преступника – четвертование, колесование или просто отрубание головы широким мечом главного палача, одетого в красный камзол, маску и капюшон. Сжигали здесь же еретиков и колдуний, прикованных цепями к железному столбу.

Кажется, и сегодня толпа горожан недаром густо прибывала к площади перед собором Сан-Джордже. Издали видны были клубы дыма, искры, взлетавшие над головами зрителей, и слышались пронзительные крики женщины, удостоенной столь торжественных и жестоких проводов в мир иной при помощи жарко пылавшего костра.

В толпе толковали, что горит некая Лауретта, ведьма и прислужница дьявола, в чем она сама созналась на допросе святой инквизиции.

– Сознаешься тут, – ухмыльнулся какой-то краснорожий бродяга, жующий кусок хлеба и подмигивающий толстой торговке, – сознаешься, когда тебя подвесят на крюке над жаровней… А? Катарина, как ты думаешь? Ведь про тебя тоже поговаривают, что ты колдунья… И для тебя будто бы слетать ночью на шабаш к хвостатым подружкам и рогатым кавалерам ничего не стоит… – Краснорожий, явно подвыпивший весельчак захохотал, его поддержали несколько приятелей.

– Мерзкие пьяницы и нахалы! – завопила высоким голосом торговка и замахнулась связкой вяленой рыбы, нанизанной на веревку. – Как ты смеешь, урод, оскорблять добрую католичку и честную вдову генуэзского моряка Габриэлло Фори! Это тебя и твоих дружков скоро схватит городская стража, и вы будете болтаться на виселице у набережной Сан-Мартино за воровство и разбой!

Впрочем, большинство присутствовавших на площади людей не особенно обращало внимание на подобные перепалки. Они старались оказаться поближе к тому месту, где на горящих поленьях корчилась Лауретта, выкрикивая проклятия своим палачам и отчаянно визжа. Генуэзцы обсуждали ее преступления перед святой церковью. Мало кто из них сострадал женщине, погибающей, скорее всего, из-за доноса каких-нибудь злоязыких старух, всегда готовых оговорить перед властями молодую горожанку, особенно если она была удачлива и хороша собой.