Юрий Смирнов - Твой выстрел – второй

– Батя, сколько еще их на нашу долю?

Машинист подумал и хмуро нагадал, глядя во тьму.

– На мою долю два, а на вашу, сынок, как придется…

Состав с хлебом они привели в Астрахань ранним утром. Когда осталось совсем немного до Астрахани, Елдышев, выбрав минуту, обратился к Багаеву:

– Товарищ начальник, прошу совета.

– Давай, на советы я горазд.

Елдышев рассказал, что происходит в родном Каралате. Багаев насупился.

– Ты же сам видишь, ребят я собрал боевых, но ведь молодежь, пороху и не нюхала! А нам еще раз идти.

– Теперь понюхали, – тихо заметил Елдышев. – Потому и говорю: прошу совета, а не прошу отпустить. Где мне быть нужнее? Душа у меня неспокойна. О порохе мы заговорили… Я в Каралате целую бочку его оставил, и фитилек рядом.

– А почему сразу мне не сказал?

– Хотел, да не решился… Я военный человек, Иван Яковлевич.

– Тоже резонно… Вряд ли бы я поверил тебе сразу-то. А теперь видел в деле – верю.

– Благодарю, товарищ начальник…

– Есть, значит, хлеб у кулачишек…

– У нас, Иван Яковлевич, не кулачишки, у нас исстари богатейшее село.

– Ладно, – сказал Багаев, – отпускаю. Я, признаться, глаз на тебя положил, думал забрать к себе в аппарат. Грамотных у меня мало, Ваня! – пожаловался он. – Протоколы пишут через пень колоду… Чтоб свой, преданный революции человек да еще и грамотный – это, брат, на вес золота. Как там Гадалов? Раненых навещал, а его среди них не видел. Оклемался?

– Да как сказать? Кисть вспухла, жар… Думаю, последние два звена от мизинца отнимут.

– Ничего, злее будет, – сказал Багаев. – Но пусть дурака не валяет! Чтоб был в теплушке для раненых! А то знаю его… Вознамерился, поди, скрыть и второй раз пойти с нами.

– Есть у него такая мыслишка, – улыбался Елдышев. – Эх, молодо-зелено… У всех, говорит, раны как раны, а у меня – мизинец…

– Вот-вот! Передай ему мой приказ и будь свободен, – сказал Багаев. Пожал руку Ивану, добавил: – Держи там крепче революционную линию, товарищ. Если что – сообщай, поможем.

По дороге к лазарету, в котором лежал дружок его Васька Талгаев, Иван забежал на базар Большие Исады, продал трофейные мозеровские часы. Купил пирог с требухой, кусок вареного мяса, фунт хлеба и фунт комкового сахару. Подсчитал остаток – хватило на фунт перловой крупы и пачку махорки. Крупой и махоркой дядьку обрадует…

К Ваське его, как и в прошлый раз, не пустили, но сказали, что вчера он поднялся и сидел на койке. Иван передал через нянечку продукты, записку и, радостный, что друга не сожрал тиф, выскреб из карманов все, что оставалось в них, нанял извозчика и покатил на выезд из города. Здесь ему повезло – нашлась оказия. Ночью он уже стучал в дверь землянки, с замиранием сердца ожидая дядькиного голоса. И скрипнула внутренняя дверь, и явлен был родной голос, и отлегло от тревожного сердца…

– Живой? – тормошил дядьку Иван.

– А что с нами сдеется? – сонно отвечал дядька. – Ваня… Табачку не промыслил ли?

И от этого сонного теплого голоса, от влажного, живого дыхания единственного во всем белом свете родного ему человека стал Иван счастлив… Торопясь, нашел дядькину руку, вложил в нее пачку махорки.

– Мать родная! – возликовал Вержбицкий, заядлый курильщик. – Целая пачка!

У старика Григория Точилина, к которому экспроприационная комиссия пошла на следующий день после возвращения Ивана, не семья была – род. Шесть сыновей, старшему из которых, Никите, было далеко за пятьдесят, семь женатых внуков, правнуки и правнучки – иных женить и выдавать замуж уже пора. Старик никого не отделял. Лишь построил для сыновей и старших внуков дома рядом. Столовались вместе, общий расход шел из рук старика и доход в его руки. Когда Елдышев с товарищами вошли в горницу, Точилины сидели за огромным, как поле, столом, завтракали. Из трех кастрюль на столе и увесистых кружек парил круто забеленный калмыцкий чай, запах свежевыпеченного хлеба сминал мысли… Иван быстро и обеспокоенно глянул на Мылбая Джунусова. Тот держался молодцом, лишь на глаза пал туман…

– Гляди-ка на них, – сказал Григорий Точилин, восьмидесятилетний, крепкий телом старик, – выставились, гостенечки дорогие, комиссары голож… Бабы! Все с печи на стол мечи, а то сами по загнеткам будут шуровать, обожгутся ишо… У них, у комиссаров, манера такая – первым делом пожрать на дармовщинку.

Старик набивался на скандал, это было ясно. Шум нужен был старику, свалка. Сыновья и внуки угрожающе поднимались из-за стола, все сытые, краснорожие… Андрей, сын Ерандиева, щелкнул затвором винтовки.

– Отставить! – приказал ему Иван и сказал Джунусову, жалея его сердцем. – Сходи, Мылбай, приведи двух понятых.

Джунусов глядел на него туманными глазами.

– Двух понятых, – показал Иван на пальцах. – Приведи.

Мылбай наконец осмыслил сказанное, вышел. На лицо старшего Ерандиева было страшно смотреть. Да и сам Иван чувствовал, что такой ненависти у него не было даже к немцам.

Излишков хлеба, скота и мануфактуры у Точилиных не оказалось. Продуктовая лавка и лабаз старика тоже были пусты, а полки вымыты и выскоблены, словно в насмешку. Обыск закончили к вечеру. Иван на что был крепкий парень, но и его пошатывало.

– Мы, – сказал Точилин, под одобрительный смешок своих потомков, – комиссарам завсегда рады. Захаживайте при случае ишо раз.

– А мне с тобой, гражданин Точилин, и вовсе жаль расставаться, – ответил Иван. – Собирайся.

– Это куда же?

– В кутузку. Посидишь – авось вспомнишь, где хлеб спрятал и куда скот угнал.

От рыбопромышленника Земскова, как и от лавочника Точилина, экспроприационная комиссия тоже ушла ни с чем, если не считать самого Земскова.

– Привел тебе напарника, старик, – открыв дверь каталажки, сказал Иван. – Вдвоем вам будет веселее. Как надумаете – позовите, я рядышком.

– Вота тебе, – прошипел старик Точилин, вывернув кукиш, – не видать вам моего хлеба!

– Завтра, граждане, – невозмутимо продолжал Иван, – перевожу вас на пролетарский рацион питания. Один раз в день кружка горячей воды, фунт хлеба и одна вобла. Родственники ваши предупреждены, чтобы больше ничего не носили.

Дня через три пришел старший сын Точилина, Никита Григорьевич, угрюмо попросил: «Дозволь отцу слово молвить». Иван молча отпер замок. Впустил, сам встал в дверях.

– Батюшка, – поклонился отцу сын, – их сила. Не выдюжишь.

Старик его прогнал. А через неделю потребовал священника. Иван к тому времени уже освободил Земскова, сын которого (и внук убившегося на скачках деда) привез хлеб на двух санях. Ездил он за ним к морю, в камыши, – там, на одном из бесчисленных островков, был, видимо, у Земсковых тайник. Хотелось бы знать Ивану, что осталось в том тайнике…