Игорь Болгарин - Последнее плавание капитана Эриксона

Эриксон хотел было чем-то прикрыть разложенные на крохотном столике счета и деньги, но не нашел ничего подходящего. Взглянув на вошедшего, он фыркнул, словно у него от вони защипало в носу.

– Уголь таскал, – объяснил вошедший. – Мне сказали, от тебя сбежал кочегар?

– Кто сказал? – недружелюбно спросил Эриксон. – Если б вы лопатами так работали, как языками.

– Что? Не нужен кочегар? – спросил вошедший. И, не ожидая ответа, закинул за плечи мешок, повернулся к двери.

– А что еще тебе сказали? – поинтересовался Эриксон.

– Еще сказали: не связывайся с рыжебородым: хуже собаки, – дерзко ответил кочегар. – Портовые собаки штаны порвут, а этот – горло.

Эриксон усмехнулся. Он хорошо знал матросский люд и его незлобивые словечки. Так они утверждают себя. Впрочем, Эриксон и сам был из таких.

– Хорошо заработал на разгрузке? – ядовито спросил капитан. – Гляжу, на мешок хватило: новенький.

Сквозняк шевелил на столе деньги. Кочегар отвел от них глаза.

– Я же не спрашиваю, откуда у тебя деньги? Чистые они или…

Эриксон положил на стол листок-договор:

– Грамотный? Садись и распишись.

Но кочегар не торопился:

– Интересно узнать, чего ты здесь причалил, если плаваешь только по Меларен-озеру?

– Я на этом причале уже пять лет. И плаваю, если тебе это интересно, не только по Меларену.

– Сказали, опять собираешься куда-то? – уже мягче, без прежнего вызова, как бы идя на примирение, спросил кочегар.

Вместо ответа Эриксон положил рядом с договором два кредитных билета. Кочегар, прежде чем их взять, расписался в договоре и лишь после этого небрежно сунул деньги в карман. Затем, приоткрыв дверь, свистнул и громко позвал:

– Иди сюда!

Эриксон стремительно открыл ящик стола, где на его дне блеснул вороненой сталью револьвер. Но в двери увидел довольно привлекательную женщину лет двадцати пяти, может, чуть постарше, и вновь задвинул ящик.

Женщина небрежно шагнула к столу, встала рядом с кочегаром и дерзко посмотрела на капитана. Это была ее самозащита. Капитан в жизни уже навидался всего, и понял: она – из тех, кто может постоять за себя.

Взгляд капитана потеплел, кочегар это заметил.

– Жена? – спросил Эриксон.

– Это уж думайте, как вам хочется. Звать Элен. Она не станет вам в тягость. Может быть коком, может – матросом. Насчет денег не озабочивайтесь: она будет на моем иждивении.

– Так у меня не положено. На моем пароходе все члены команды равны, их работу я оплачиваю. Вот только… – Эриксон слегка замялся, – кубрик на пароходе всего один. Отдыхать придется повахтенно. Поэтому прошу соблюдать внешние приличия. Надеюсь, вы меня понимаете?

– Есть, капитан! – приложил руку к шапочке кочегар и лишь сейчас широко улыбнулся.

На легкой волне тихо покачивалась «Эскильстуна». Она несколько изменилась, где-то что-то было наспех подкрашено, подшпаклевано – не новая посудина, но все же вид имеет: и в заграничное плавание отправляться не стыдно.

Капитан стоял на причале среди ящиков, мешков и картонных коробок и наблюдал за тем, как по шаткому трапу на «Эскильстуну» тянулась вереница грузчиков со связками новеньких кос, лопат, топоров. Иные – по двое: обхватив с двух сторон, несли ящики, в которых сквозь щели меж досок виднелись лемехи плугов, стальные зубья борон.

Отдельной горкой на причале, почти рядом с трапом, высились ящики с медицинскими эмблемами. Эриксон подошел к ним, постучал ногой по одному из ящиков, и он отозвался стеклянным звоном.

– А тут еще что?

– Это – его, – грузчик указал на одиноко стоящего в стороне Ларсена.

Эриксон прошел к нему и, уже когда оказался почти вплотную, узнал того оратора, который тогда, на митинге, грозил революцией всему миру.

– Не хотел вам мешать, – сказал журналист. – Я Ларсен.

– Ага. Видал вас на митинге: красиво говорили! – не протягивая руки, недружелюбно сказал Эриксон и холодным взглядом смерил этого хилого, худого парня. – Журналист?

– Журналист.

– Пару раз читал вашу газетку. Скандальная. Все норовите укусить правительство за ягодицу.

– Не разделяете наши взгляды? – спросил Ларсен.

– Я их не знаю: из-за работы нет времени их изучать.

– А говорите: были на митинге…

– Случайно.

– Не понравилось?

– А что может понравиться? Кричат, размахивают руками – и никакой пользы. Мне нравится работа. – Эриксон еще больше насупился. – И в связи с этим прошу учесть: пароходом командую я, и только я. Мне плевать на политику и на то, кто меня нанял, плевать, куда вы сунете и как закрепите это свое барахло, плевать, что и кому вы везете в этих своих ящиках!

Сверху за погрузкой и одновременно за гневной беседой капитана и журналиста наблюдал молчаливый, аскетичный рулевой Рольф.

Потные грузчики принялись за ящики Ларсена.

– Пожалуйста, осторожнее, – попросил журналист. – Там стекло… лекарства…

– Постараемся.

И грузчики продолжали тяжело стучать сапогами по доскам узкого трапа.

– Да! И еще… по поводу вашей жизни на пароходе, – снова напомнил о себе капитан.

Ларсен обернулся.

– Вы сами следите за сохранностью своего груза. Мне за него не заплатили, сказали: благотворительный. Груз – ладно, пусть. Но на этом моя благотворительность кончается! Мой пароход не прогулочный, и вы не пассажиры. У меня все работают! В рейсе каждому найдется дело!

– Справедливо, – согласился Ларсен. – Во всяком случае, на меня вы можете рассчитывать.

Ответ журналиста понравился капитану. Его лицо слегка посветлело. А Ларсен неторопливо направился к следующему штабелю ящиков и коробок, где уже собрались грузчики и ждали его указаний.

К ночи полностью загрузились, и пароход отдал швартовы. В глубоких сумерках вскоре исчез архипелаг, лишь огни Стокгольма еще долгое время угадывались за их спиной, но и они постепенно истаяли в безлунной темени.

Потом был день, и от горизонта до горизонта легкая накатистая волна. Пароход слегка покачивало.

Эриксон один стоял в рулевой рубке. Когда проскрипела дверь, он скосил глаз. Увидев входящего Ларсена, насупился. Еще когда маклер Бергстен предупредил Эриксона, что с ним в плавание отправится журналист, да еще с благотворительным грузом, он уже тогда заочно невзлюбил его. Эриксон не любил ни политику, ни политиков. Пустопорожнее занятие, а, скорее всего, даже вредное. В любом государстве постепенно все становится подогнанным, все четко работает, а от политиков (в их числе он считал и журналистов) все беды. Это они разлаживают четко работающий государственный механизм, и он начинает сбоить, ломается: начинаются митинги, забастовки, восстания, а то и войны. И еще он невзлюбил Ларсена и за то, что его ему навязали. Хотя и сказали, что именно этому политику, симпатизирующему «красным», он обязан фрахтом, иначе, кто знает, сколько бы еще он ждал подходящей работы. Да и то сказать: может, и не дождался бы. В эти годы, когда кругом гремит война, появились молодые люди, уверенные в себе, не в меру нахальные, на лету перехватывающие все лучшие фрахты, и ему, Эриксону, становится все труднее и труднее за ними угнаться. К таким он отнес и Ларсена. Его роль капитану была не вполне понятна, она его пугала, лишала чувства самостоятельности.