Игорь Болгарин - Последнее плавание капитана Эриксона

– Я тебя понимаю: молода, горяча. Но это все равно неправильно. Я как-то в газетке нашего пассажира-редактора прочитал, что камень, это… как там у него?.. оружие пролетариата. А, по-моему, камень – оружие разбойника. И то это не совсем верно. Камень, он камень и есть – мертвый, жесткий, тяжелый. Все зависит от того, кто возьмет его в руки: разбойник или печник, каменщик. Разбойник человека убьет, а каменщик дом сложит. Уясняешь?

– Ну а если они так, прямо перед носом: «Хлеба нет»? А вся очередь знает, что он есть, – не согласилась Элен.

– А ты перетерпи. Ну, нет сегодня – завтра будет. Не гневайся. Гнев – плохой советчик рассудку.

– Но они же нагло врали. Скажи им это словами – не поймут. Потому что нет совести.

– Тут ты тоже не совсем права. Совесть у каждого от рождения есть. Только у одного она, как маковое зернышко, ну, не выросла. Жил в зависти, несправедливости, вот она и не росла. Пищи ей не хватало, доброты, сердечности. А у другого в полную грудь выросла. Ты подумай об этом. Вот раз ты о совести вспомнила, значит, у тебя ее в достатке. И у меня, надеюсь, есть. В жизни много всякого случалось, но за камнем рука ни разу не потянулась. Соблюдал законы… Я просто шел и шел…

Видимо, обида жгла душу Эриксона: кочегар задел его за самое сокровенное, святое.

– Устала слушать? «Разговорился старик»…

– Нет, отчего же! Я никогда про такое не думала, – созналась Элен. – Вот про зависть. Что, она тоже в каждом человеке живет?

– Обязательно. Ее достатком, способностями надо подкармливать. Тогда она не сильно высовывается наружу, молчит. – Он на какое-то время задумался и продолжил: – Я вот что вспомнил. Надо бы выбросить из головы, как окурки из пепельницы. А не выбрасывается. Был у меня приятель. Больше того, думал, что друг. Высокое слово! С малых лет дружили, один хлеб пополам делили. Но однажды он плюнул мне в душу. Просто так плюнул, без причины… Нет, не так, – поправился он. – Это я так думал, что без причины. Но она у него была. Много лет он мне завидовал, что я упрямо иду по земле. А она неровная: споткнусь, упаду, поднимусь и снова иду. А он сибаритствовал, развлекался с дамами, сладко ел, сладко пил. Я по кроне, по кроне… кочегаром плавал, потом рулевым. Стянулся на «Эскильстуну». Иду. А он семью на мужские шалости променял. Вроде и дети есть, только он от них вдали. Я помогал ему, как мог помогал. А он принимал это как должное. Все пытался сам вровень со мной встать. Не получалось. Постепенно и накопилась она у него в душе эта зараза – зависть. Не скажу, что был он неспособный. У меня дела идут, а он все больше при мне. За что сам не возьмется, не получается. Все куда-то не в ту сторону выворачивается, все в жизни мимо него проходит. Вот он и… как бы это помягче сказать?.. вымыл моим кофе свои руки. Нет, даже хуже! Плюнул в душу!

– Но почему же Бог его не наказал? – искренне спросила Элен.

Эриксон едва заметно устало улыбнулся.

– Возможно, Господь не снисходит до таких малостей? А, быть может, Он с самого начала не положил в его душу те самые зернышки. Вот он и живет, и даже вполне себе комфортно. Извини, он меня больше нисколько не интересует. Вот и времени с тех пор уже немало прошло. И обиды на него вроде бы нет. Просто случилось и случилось. Еще один урок жизни. Это как бывает: проплывет мимо парохода старая трухлявая, никому уже не нужная лодка. Проплыла и забылась. А ведь она когда-то была кому-то нужна, на ней прошел чей-то кусок жизни… Вот и вся сказка. Интересно?

– Даже очень.

– А зачем я тебе все это рассказал, не знаю…

– Мы говорили о зависти, – напомнила Элен. – Вас рассердил кочегар?

– Возможно. Он с таким демонстративным удовольствием помыл кофе руки, все равно, что плюнул в душу. Да и камень в окно – из того же ряда. Нет, пожалуй. Осколки собрал, стекло вставил – и забыл. А такое долго не забывается. Ты помнишь, что он при этом сказал? «Ты выше на ступеньку». Да, всего лишь на ступеньку! Но из-за этой ступеньки мне завидует не только он. Понимаешь, с той ступеньки начинается независимость. Я уже могу себе позволить никому не завидовать, потому что я к этому пришел. Я выше зависти, понимаешь? Мое тело стало почти стальным. По крайней мере мне так кажется. Меня просто так уже не согнуть… Если б ты только знала, какая каменистая и тяжелая была к этому дорога. Ноги в кровь, сил нет, а я шел…

Он давно отвернулся от Элен, смотрел вперед, на проплывающее под винтом его «Эскильстуны» море. И все говорил и говорил, скорее сам с собою, чем с Элен, подчиняясь внутренней потребности выговориться, в чем-то утвердиться, освободить от каких-то сомнений свою душу.

Элен стояла чуть сзади и все еще держала в руках давно остывшую чашку.

– Скоро ты увидишь тех, кто бросает камни. Посмотришь, много ли у них хлеба, – продолжил он. – Они думают, революция даст им хлеб. Все ли они знают, что хлеб родится в поле? И его еще надо вырастить. А это очень нелегкая работа. И камни тут ни к чему. Просто, надо работать – в жару и в стужу, до седьмого пота, до кровавых мозолей… Ты была молодая, глупенькая, многого не понимала. Тебе это простительно. Надеюсь, теперь, с возрастом, ты уже многое поняла. В жизни все просто: надо идти и идти. Если не будешь жалеть сил – придешь. И тогда тебе не придется спать на скамейке и расплачиваться своим телом за кров.

Он смолк. Он сказал все, что хотел сказать: может быть, ей, но, скорее всего, самому себе. И протянул руку за чашкой. Но Элен уже здесь не было. Она ушла, вероятно, тогда, когда в рубке появился рулевой.

Обернувшись, Эриксон увидел его, всегда спокойного, молчаливого. Тот положил руки на штурвал и легонько отодвинул капитана.

Была уже ночь. Луна еще не взошла, и небо было усеяно крупными звездами. Такие нечасто увидишь в здешних широтах. Ветер затих, и они неторопливо плыли по черной воде.

Эриксон проснулся оттого, что его тряс за плечо Ларсен.

– Проснитесь, капитан!

– Ну что еще? – сердито спросил Эриксон, но быстро вскочил. Видимо, недавно прикорнул и спать не собирался, потому что был одет. – Что случилось?

– Там… что-то… непонятное… – бормотал журналист, лицо у него было испуганное.

Опережая Ларсена, Эриксон торопливо взбежал на мостик. Уже светало. По воде стелился жидкий туман. «Эскильстуна», слегка покачиваясь на тихих волнах, двигалась на самом малом ходу.

Рулевой показал вдаль на какой-то большой темный и странный предмет. Он тихо плыл по воде, и туман мешал хорошо его рассмотреть.

– Что оно? – размышляя, проворчал рулевой. – Для дельфина великовато. Больше похоже на мертвого кита. Да только откуда здесь возьмется кит?

Все трое, они с замиранием вглядывались и прислушивались: оттуда доносились только сварливые крики чаек.