Игорь Болгарин - Последнее плавание капитана Эриксона

Затем «Эскильстуна» стала поворачивать, и остров Бекхольм со своими кранами и пароходами стал, словно декорация в театре, сдвигаться в сторону, и перед ними медленно возник Стокгольм.

Собственно, их взорам открылся даже не сам Стокгольм, а остров Стаден, на котором разместилась основная часть города, его деловой, торговый и административный центр с дворцами, соборами, отелями.

За дощатыми пакгаузами просматривались сбегающие к набережной улицы, по ним куда-то торопились автомобили. В плеск волн о каменные стены набережной и хриплые крики драчливых чаек вплетались резкие, требовательные звонки трамваев.

Они вошли в небольшой залив Стремен, место стоянки малых судов. Проплыли мимо стоящих неподалеку от берега на якорях небольших парусников, а также похожих на игрушечные, ярко раскрашенных прогулочных пароходиков, и направились к своей швартовой стоянке.

Затих движок, и в рубке поселилась тишина. Рольф повесил на вешалку свою поношенную брезентовую куртку и накинул на себя нарядную, выходную.

Вскоре в рубке появился уже умывшийся и переодевшийся Эриксон. Он присел на высокий вращающийся стульчик, достал из кармана коробочку с сигарами, привычно специальным ножичком срезал у одной кончик и, щурясь от солнечного света, заполонившего рубку, закурил. И все это молча и сосредоточенно.

Рулевой стоял, опершись на штурвал, и ждал, что скажет капитан. Но Эриксон продолжал угрюмо молчать, хотя его лицо жило. Оно то хмурилось, то прояснялось. Похоже, он подводил итоги их неудачного плавания. По крайней мере так понял Рольф молчание капитана, и чтобы хоть как-то ободрить его, утешить, что ли, он первым нарушил тишину. Бодрым, не соответствующим всем тем неприятностям, что с ними произошли, голосом, он проронил:

– Я что хотел тебе сказать, Эрик…

Эриксона на самом деле звали Густав, но почти все хорошие знакомые и друзья чаще всего звали его Эриком. Так производное от фамилии стало его именем. Он привык к нему или смирился, но откликался на него без всякой обиды.

– Скажи что-нибудь хорошее, – не поднимая головы, мрачно отозвался капитан. – Плохого сверх головы.

– Так вот, послушай. Еще когда мы ушли из Евле, я услышал голос. Правда! Нигде никого. Ты – в кочегарке. А кто-то вроде как рядом со мной стоит и говорит…

– Заснул, что ли? – перебил его Эриксон. – Такое иногда случается. Это когда крепко из сна выбьешься.

– Да что ты! Когда в Евле кантовались, я успел хорошо поспать. А это, когда мы уже часа два по заливу шли, – даже обиделся рулевой.

– Ну-ну! И что он… этот голос? – с легкой иронией спросил капитан.

– Твое дело, можешь не верить. А сказал он вот что. «Не печальтесь, говорит, звезды так поворачиваются, что следующее ваше плавание будет очень удачное. Даже сверх того».

– Так и сказал: «Сверх того»? – скривился в мрачной улыбке Эриксон.

– Слово в слово.

– Ну да! «Сверх того» – это сверх чего? – И мягко, но настойчиво капитан продолжил: – Когда мимо Бекхольма шли, заметил, сколько там грузовиков на якорях стоят? Не чета «Эскильстуне». В прошлые годы ты видел такое? А сколько их здесь, в Стремене? – он указал на окно рубки. – И все они тоже готовы ухватиться хоть за какую-никакую работу.

– Кругом воюют, – вздохнул рулевой.

– И я о том же. – И капитан с издевкой повторил: – «Сверх того»…

– А, может, по Меларену сплаваем? – с неуверенностью в голосе предложил Рольф.

– Нет, – качнул головой Эриксон. – Разве забыл? Даже уголь не оправдывали.

Он опустил руку в карман, извлек кошелек. Достал оттуда несколько стокроновых купюр и, раскинув их веером, положил на столик рядом с вахтенным журналом и лоцманской картой. Встряхнул кошельком.

– Пусто! – и указал глазами на купюры, что лежали на столике. – Это все, что у меня на сегодня есть. Все мое богатство. И еще «Эскильстуна», но, к сожалению, она пока приносит только одни убытки.

Рулевой молчал.

Эриксон посчитал купюры, их было шесть. Отделил три, протянул рулевому:

– Извини, но это все, что я могу тебе сейчас заплатить. Идти пока никуда не собираюсь, так что поищи себе работу. А я постою до лучших времен. Разбогатею – рассчитаюсь. Если вдруг подвернется что-то подходящее, позову.

Рулевой аккуратно свернул купюры и сунул в карман куртки. Делал он это безмолвно, механически. Он не был готов к такому расставанию с капитаном.

Эриксон заметил его отрешенный вид, никакие утешительные слова не шли в голову, но и врать он не хотел. Да и не умел врать. Поэтому сказал:

– Извини, к сожалению, ничем больше, ни словами, ни деньгами не могу тебя утешить. Одно обещаю: постараюсь в ближайшее же время рассчитаться. Я помню все свои долги. И еще никто ни разу не упрекнул меня, что я обманул.

– Ничего, капитан. Пройдет и эта полоса, – ободряюще и как-то застенчиво улыбнулся ему рулевой. – Все же надеюсь, что кто-то из нас родился под счастливой звездой. И тот голос… Знаешь, я верю, он меня не обманул.

Эриксон промолчал. Не дождавшись его ответа, рулевой махнул рукой:

– Ладно, Эрик. Будет, как будет. Даст Бог, мы еще поплаваем вместе. Мне было хорошо с тобой.

Прихватив свой чемоданчик, рулевой спустился на набережную. Ступал он твердо, голову держал высоко. Шел так, будто в его кармане лежала не одна тысяча крон. Он был уже не молод, но еще и не настолько стар, чтобы неудача согнула его. К тому же он привык к ним. Они сопутствовали ему всю его сознательную жизнь и не сломили его. В его походке чувствовалось некое достойное прошлое: еще не так давно он стоял за штурвалами судов куда как лучших «Эскильстуны», и память об этом жила в нем и держала его на плаву.

Эриксон вышел из рубки на мостик и проводил Рольфа тоскливым взглядом.

А Рольф шел мимо уткнувшихся в набережную пароходов, пустых и немых, как катафалки. Над его головой жалобно покрикивали чайки.

Затем и Эриксон, решительно бросив в воду окурок сигары и заперев рубку, тоже спустился на набережную, прошел мимо тех же пришвартованных к пирсу безработных трудяг-пароходов: они слегка покачивались на легкой прибрежной волне и словно вздыхали, вспоминая о своем недавнем прошлом. Кое-где между ними стояли рыбацкие фелюги со спущенными и слегка шелестящими на слабом ветру парусами.

В припортовой таверне было малолюдно и сумеречно. Сквозь узкие окошки полуподвального помещения сюда скупо проникал дневной свет, с трудом пробивая дымную табачную пелену.

Посетителей было немного, тесно будет позже, когда закончится рабочий день и в городе зажгутся уличные фонари. Пока же матросы, грузчики и просто безработные коротали здесь свое время, сидя по двое, по трое за узкими столиками, пили пиво, курили и шумно обсуждали что-то свое.