Александр Дюма - Железная маска

Затем король велел нам подписать клятву; первым поставил подпись канцлер, после него настоятель придворной церкви, духовник королевы, а последним я. Клятву подписали также хирург и повитуха, принимавшая роды, и король унес ее вместе с протоколом, и мне больше никогда не доводилось слышать о них; припоминаю, что его величество советовался с канцлером насчет формулы клятвы, и долго тихо что-то обсуждал с кардиналом, после чего повитуха унесла младенца, родившегося вторым; опасались, как бы повитуха не проболталась о его рождении, и она мне рассказывала, что ей неоднократно грозили смертью, ежели она проговорится; нам, свидетелям его рождения, тоже навсегда запретили говорить об этом ребенке даже между собой.

Ни один из нас до сих пор не нарушил клятву; его величество ничего так не страшился, как гражданской войны, которую могли начать дофины-близнецы, и кардинал неизменно поддерживал его в этом страхе и добился, чтобы ему поручили надзор за воспитанием младенца. Король приказал нам тщательно осмотреть несчастного принца, у которого была родинка над левым локтем, желтоватое пятнышко на шее и крошечная родинка на правой икре, ибо его величество совершенно разумно предполагал в случае кончины перворожденного сделать наследником царственного младенца, которого он доверил нашему попечению; потому он и велел нам поставить наши подписи на протоколе сразу же после своей и приложил к нему в нашем присутствии малую печать королевства; что же сталось с пастухами, предсказавшими рождение второго принца, о том я ничего не слышал, да и не интересовался. Вполне возможно, г-н кардинал, взявший на себя заботы об этом таинственном младенце, мог выслать их из страны.

Что до раннего детства второго принца, то г-жа Перонет заботилась о нем, как о своем ребенке, но со временем все стали считать его бастардом какого-то вельможи, ибо по тому, как она пеклась о нем, и по расходам на него все решили, что это любимый сын некоего богача, хотя тот его и не признал.

Когда же принц чуть подрос, кардинал Мазарини, на которого перешли заботы по его воспитанию после его высокопреосвященства кардинала Ришелье, поручил его мне, дабы я образовал его и воспитал как королевского сына, но, блюдя тайну. Перонет заботилась о нем вплоть до самой своей кончины и была весьма привязана к нему, а он еще более был привязан к ней. Принц получил в моем доме в Бургундии образование, какое приличествует сыну и брату короля.

Во время беспорядков во Франции я имел неоднократные беседы с королевой-матерью, и ее величество, как мне показалось, опасалась, что ежели о рождении этого ребенка станет известно при жизни его брата, молодого короля, то как бы иные недовольные подданные не воспользовались этим и не подняли мятеж, поскольку многие врачи считают, что близнец, родившийся вторым, был зачат первым и, следовательно, по всем законам королем является он, хотя, впрочем, другие не согласны с этим мнением.

Тем не менее даже подобные опасения не смогли принудить королеву уничтожить письменные свидетельства о рождении второго принца, поскольку она предполагала в случае несчастья с молодым королем и его смерти объявить, что у нее есть второй сын, и заставить признать его. Она не раз мне говорила, что хранит эти письменные доказательства у себя в шкатулке.

Я дал несчастному принцу образование, какое желал бы получить сам, и даже сыновья монархов подтвердили бы, что лучшего трудно было бы желать.

Единственно могу себя упрекнуть в том, что невольно стал причиной несчастий принца, хотя и не желал того, поскольку когда ему исполнилось девятнадцать, у него возникло настоятельное желание узнать, кто же он, и так как он видел мою решимость не отвечать на этот вопрос и тем большую непреклонность, чем сильней он умолял меня, то решил скрыть от меня свое любопытство и притворился, будто верит, что является моим сыном, плодом незаконной любви; когда мы бывали наедине и он называл меня отцом, я отвечал, что он заблуждается, но не боролся с заблуждением, которое он высказывал, быть может, только для того, чтобы заставить меня заговорить; я позволил ему считать себя моим сыном, но он не успокоился на том и продолжал изыскивать способы дознаться, кто он на самом деле. Так прошли два года, и тут моя пагубная неосторожность, каковой не могу себе простить, позволила ему узнать о своем происхождении. Он знал, что король присылает ко мне гонцов, и я имел несчастье оставить шкатулку с письмами королевы и кардиналов; что-то он вычитал из них, а об остальном с присущей ему проницательностью догадался и впоследствии признался мне, что похитил самое недвусмысленное и самое определенное письмо, касающееся его рождения.

Помню, как его любовь и почтительность ко мне, которую я в нем воспитывал, сменились озлоблением и грубостью, но поначалу я не мог понять причину столь резкой перемены в его поведении, ибо еще не знал, что он рылся в моей шкатулке, но он так никогда и не признался, каким способом он это сделал: то ли с помощью слуг, которых не хотел мне назвать, то ли каким другим способом.

И все-таки однажды он имел неосторожность попросить показать ему портреты покойного короля Людовика XIII и ныне царствующего государя; я ответил, что у меня имеются только крайне скверные портреты и что я жду, когда живописец исполнит новые, лучше, и тогда покажу их ему.

Мой ответ не удовлетворил его, и он попросил позволения съездить в Дижон. Впоследствии я узнал, что он намеревался там увидеть портрет короля, а затем отправиться ко двору, который по случаю бракосочетания короля с инфантой, пребывал в это время в Сен-Жан-де-Люс, и там сравнить себя с королем и проверить, похожи они или нет. Когда я узнал про это его намерение отправиться туда, я более не оставлял его одного.

Молодой принц был прекрасен, как Амур, и именно Амур помог ему получить портрет своего брата: уже несколько месяцев ему нравилась молодая домоправительница, он всячески ласкал и ублажал ее, и она дала ему портрет короля, вопреки моему запрету слугам давать ему что-либо без моего дозволения. Несчастный принц увидел на этом портрете себя, и это было тем более просто, что портрет этот мог вполне сойти за изображение как того, так и другого. Это привело его в такую ярость, что он прибежал ко мне со словами: «Вот мой брат, а вот я!» – и продемонстрировал похищенное у меня письмо кардинала Мазарини.

Я испугался, как бы принц не бежал и не явился на свадьбу короля. Я отправил его величеству депешу, сообщив про вскрытие шкатулки, и попросил новых инструкций. Король велел кардиналу распорядиться, и тот приказал заточить нас обоих вплоть до новых распоряжений, а также велел дать понять принцу, что причиной нашего общего несчастья стала его дерзость. Я страдал вместе с ним в тюрьме, пока не понял, что высший судья судил мне покинуть сей мир, и все же не могу для спокойствия собственной души и спокойствия своего воспитанника не сделать это заявление, которое укажет ему способы выйти – ежели король умрет бездетным, – из того недостойного положения, в каковом он пребывает. Да и может ли вырванная против воли клятва принудить сохранять в тайне невероятные события, про которые обязательно должны узнать потомки?»