Геннадий Андреев - Белый Бурхан

Какие-то всадники преградили ему дорогу, назвали по имени. Дельмек поднял голову и удивленно посмотрел на них.

— Гляди! — хохотнул один из всадников. — Он даже нас не узнает! А ведь мы твои родственники, братья твоей жены Сапары!

— Сапары?

Только теперь Дельмек узнал голос Кучука. Ну, этому жулику и прохвосту он теперь найдет, что ответить! Не того Дельмека они встретили, совсем другого!

Кучук спешился, подошел ближе, ухватил коня за повод, напрашиваясь на скандал — нет большего оскорбления для алтайца, чем чужая рука, схватившая повод его коня.

— Убери руку, Кучук!

— Слушай, ты! — прошипел старший брат Сапары. — Я не хочу, чтобы ты снова сбежал от меня! Ты еще не все долги отдал! А теперь будешь должен и за то, что бросил жену, мою сестру…

— Не пугай! — криво усмехнулся Дельмек. — Не такой уж ты и страшный, каким кажешься сам себе!

Дельмек знал старшего брата своей жены и потому больше не боялся его. Знал он и других братьев Сапары — трусливых и гадких, способных по приказу Кучука на любые пакости. И хотя они наверняка вооружены, но Дельмек стреляет лучше. К тому же, первый же выстрел, кто бы его ни сделал сейчас в долине, будет для всей их группы последним: люди растопчут каждого, кто посмеет нарушить их праздник и оскорбить бога, священное место, где звучал голос не только хана Ойрота, но и Белого Бурхана!

Понимал это и Кучук. Но он привык сначала орать, а потом уже думать. И поэтому отшатнулся, когда Дельмек сбросил с плеча винтовочный ремень:

— Не стреляй, Дельмек! Только не стреляй!

— Если ты и твои сопляки не уберутся немедленно, я подниму всю долину! Ну!

Ружье у Дельмека было уже в руках, и пальцы лежали на курках, готовые вдавить холодные скобки внутрь затвора и высвободить пружину с бойком.

— Ты не сделаешь этого, — сказал Кучук неуверенно. — Тебя люди убьют первым, а мы успеем уйти!

— Уйдут только твои сопляки, тебя я оставлю здесь. В небо я не привык стрелять, Кучук! А когда сюда прибегут люди, я именем Белого Бурхана прикажу поймать и твоих братьев, чтобы зарыть их в землю вместе с тобой! Но зарыть живыми! Ну?

Кучук попятился:

— Что ты, Дельмек? Что ты! Шутки перестал понимать?

— Где вы, там нет шуток! Бросай оружие!

— Послушай, Дельмек…

— Бросай оружие!

Кучук в бешенстве набросился на братьев:

— Сопли распустили? Не могли нагайками его уложить, как волка, напавшего на отару?

Братья лепетали что-то в свое оправдание, но Кучук был неумолим:

— Меня-то он под ружьем держал!

Но чем ближе подъезжали братья к кострам, тем тише становился голос Кучука-нельзя громко сердиться там, где у людей радость и праздник. Из одной беды в другую попасть можно!..

Костры, костры, костры… Никогда братья не видели столько костров и столько людей возле них!

Ойыны, ойыны, ойыны… Где еще можно увидеть столько праздничных веселых хороводов? Да нигде!

Братья с удовольствием бы посидели возле любого из этих огней, и даровой араки с бараниной попробовали бы, и новые знакомства бы завели, и в одном из таких вот ойынов покружились бы… Но — Кучук! Знай, ворчит и ворчит, будто шакал какой-то жрет его душу и насытиться никак не может!

— Дома вам будет арака и мясо, бездельники! У своих очагов набьете животы! На пастбищах напляшетесь до упаду!.. Дело надо делать, собачьи зады, гнилые головы!

А дело у Кучука известное — стащить, что плохо лежит, уронить того, кто плохо стоит, увести то, что плохо привязано… Потому и от людей норовит в темноту нырнуть — как бы не узнал кто, старые счеты бы с ним не свел! По краю чужого праздника вел своих братьев Кучук, в середину не лез. А на краю всегда то пристраивается, что похуже…

Но возле одного из костров Кучук задержался, спешился и начал подкрадываться к человеку, смакующему араку из большой деревянной чашки. Присмотревшись, братья узнали кама Учура. Переглянулись: хоть тут надо помочь Кучуку, а то опять бешеной собакой набросится. Даже Учура испугались, скажет, всю жизнь косоротые.

Братья спешились, подкрались к бывшему каму, схватили его за руки, заломили их назад, поволокли грузное тело. Чаша, выскользнувшая из рук Учура, упала в костер и сразу же, задымив, вспыхнула… Бывший кам попробовал было что-то заорать, но Кучук запечатал ему рот ладонью:

— Молчи! Ты давно уже мертвый! Тебя еще весной сожгла в своем аиле Барагаа!.. А перед нами ты за сестру, за нашу Сапары, отвечать будешь! Из-за тебя, кобеля, она наложила руки на себя!

Узнав братьев Сапары, Учур сник и больше не сопротивлялся.

Кучук вытащил нож, подставил его к горлу Учура:

— А теперь можешь говорить… За убийство Барагаа с тебя пускай зайсан спрашивает и русские полицейские, а за Сапары спросим мы! Почему ты сломал ей жизнь и заставил Дельмека бросить жену? Говори, Учур! За что ты мстил Дельмеку? А может, ты мстил всем нам, опозорив Сапары?

— Убери нож, Кучук, — прохрипел Учур. — Я и так все скажу…

— Нет, Учур, — осклабился Кучук, — говорить буду я! Нас всех обидел Дельмек. И ты нам должен помочь разделаться с ним!

Яшканчи устал. День выдался суматошный, изматывающий силы, давящий каменным грузом ответственности. Да и только ли день и вечер, ночь и утро? Луна успела открыться полностью и пойти на убыль, а он все не слезает с коня, будто прирос к нему! И добро бы еще по своим хозяйственным делам так колотился, а то все, что он сейчас ни делает, все на ветер — ни награды за эту работу, ни похвального слова!

Ыныбас отправился спать к Чегату, с которым подружился неожиданно и быстро, когда выругал его как следует за жульничество со скотом. Бурхан Чочуш, раздав награды и халаты кайчи-победителям, уехал за перевал. Хертек снова сторожит горы и алтарь, как будто кто-то непременно должен их украсть до утра…

Пора и ему, Яшканчи, на покой! Адымаш совсем потеряла его за эти дни, Кайонок мать расспросами извел… Да и ночи осталось — с воробьиный нос: вот-вот светлая полоска восхода пойдет по вершинам гор в той стороне, где родина Хертека. А Яшканчи еще и глаз не сомкнул со вчерашнего рассвета! А днем начнутся новые хлопоты — Ыныбас, бурханы, Хертек с воинами, Кураган… Может, дождаться кайчи здесь? При госте-то и Адымаш не посмеет упрекать его или сердиться…

Все кайчи молчат, только Кураган поет… А его-то Чочуш и не наградил! Ни халата шелкового не дал, ни своего топшура с инкрустацией, обшитого черным хромом… Не те песни, говорит, поет Кураган! Не богов славит и Шамбалу, а родные горы!..

Яшканчи отошел от последнего костра, потянул за собой повод. Конь тоже устал и ковылял неохотно, тянулся мордой к каждой затоптанной травинке голодный, как и его хозяин.

— Ладно, попасись! — разрешил Яшканчи коню, выпуская уздечку из кулака.