Геннадий Андреев - Белый Бурхан

— Ишь ты! — покачал человек головой. — Каменюка, а будто живым языком разговаривает с тобой! — И неожиданно поклонившись идолу в пояс, снял шапку, вздыбив редкие седоватые волосы. — С миром я! С добрым словом иду!

И снова человек зашагал солдатским строем, будто и не лежали за его плечами сотни чужих и недобрых верст. Но теперь каждая верста была его собственной: отпустили вольнонаемных со строительства дороги в сибирской глухомани для зимовки дома. Пятеро их было в самом начале пути. Расползлись по своим тропам — потом и кровью заработанные деньжонки по домам понесли, на радость женам, матерям и детворе. Малую толику тех мятых бумажек нес домой и Родион Коровин.

Семьи у него не было, а избушонка, которую он срубил шесть лет назад, за это время могла и завалиться и сгнить на корню при здешних осенних дождях и лютых весенних паводках. Можно было, конечно, и не топать такую даль несусветную — одинокому человеку у любого куста осесть можно, но в том-то и дело, что Родион не просто шел в свою деревню зимовать, а шел умирать заработанного до весны не хватит, а никакого хозяйства и живности босяк не имел и никогда не содержал.

Хорошо нажать, с пути не сбиться — к вечеру можно и дымок пустить из трубы, жилой дух закудрявить! Вот и лес уголком степь срезал. Его пройдет поляна будет, за поляной — снова лес, за ним — опять поляна до самого озера. Где-то в тех местах сенокосы правят однодеревенцы, может, и ткнется в кого глазами Родион? Да только — навряд ли! Отошел в горах сенокос… Да и дожди, вон, вовсю захлестали раньше времени…

Тяжело работали ту окаянную дорогу! Бои сплошные с камнем да лесом. А речушек всякого рода, болот — не счесть. Через большие — паромные переправы ставили, на малых — броды да мостки ладили. Долго ли простоят?

И вспомнился Родиону бородатый каменный мужик с мечом и чашей. Такого сечь — не пикнет! Суровый и крепкий народ жил когда-то в этих краях, богом забытых…

Раздвинул последние кусты Родион — и, на тебе, поляна! Давно шел по этим местам, а из памяти ничего не выпало и не потерялось. И он зашагал веселее, твердо зная, что в лоб ему не дадут, если какие люди встретятся, а варева какого чашку перед носом, поди, выставят…

И точно — потянуло дымком. Где-то люди костер жгут — после дождей лес сам по себе гореть не будет, сыро. Ага, вот и балаган чей-то видать…

— А ну, глянь! Эй, Кузеван! Оглох, что ли? Чучел какой-то к твоему балагану навострился! Сграбит!

Кузеван покосился в сторону шалаша, ухмыльнулся:

— Мимо идет. Что ему мой балаган!

Макар обтер литовку пучком травы, хитро подморгнул Акулине, жене: как, мол, теперь Кузеван-темноверец крутиться будет, если прохожий человек и впрямь в его шалаш нырнет да на голбец его с иконкой наткнется? Обмирщит ведь ее, в грех смертный введет Кузевана!

А тот уже и сам обеспокоился — за бороду себя сгреб всей пятерней, книзу дернул ее, чтобы рот пошире распахнуть, орануть мощно:

— Эй, хожалый! Можа, на покос свернешь? Родион остановился, ногу поменял и прямиком — к косцам. Подошел, траву приминая и ухмыляясь:

— Мир вам, люди добрые! С почином аль с кончином?

— Да откосились уже, — буркнул Кузеван, не поднимая глаз на гостя, остановившегося рядом с ним. — Неудобицы одне остались… А ты куда эт?

— К домку моему путь, — осклабился ходок, — на дымок и свернул, водичкой вареной губы погреть.

— ан уже и ссохлись? — охмурел Кузеван.

Родион вздохнул. Ясней ясного — и сырой воды не даст, не то что вареной! Не признал. Да и раньше-то не особо чествовал!

— С каких мест дорогу-то топчешь?

— Из дальних, Кузеван. Отсюда не видать! Услышав свое имя, пристыл Кузеван глазами на ближнем кусте, губами пожевал, думая. А вот у Макара глаз острее оказался — не по кустам елозил, а по самому гостю. А когда всмотрелся, то и руками всплеснул:

— Родион, никак? Эй, Кузеван! Сосед ведь твой!

Отшатнулся Кузеван, с лица слинял: единоверца срамотил перед ликом господа! Что будет-то теперь? За грех зачтется аль по-другому как?

— Как же ты, эт? Мы уж и отпели тебя.

— Поторопились! — хохотнул Родион.

Подобрел Кузеван, начал боком к Родиону лепиться, вину свою топтать. Но опередил его Макар, облапив со спины своими длинными ручищами, по гулкой спине кулаком долбанул:

— Не сгиб, выходит, на царевой работе?

— Сдюжил, вот…

— Оно и видать, что озолотился! Как же ты, Кузеван, одноверца-то отпихнул? Греховно ведь! Надо было тебе его языком с земли слизнуть, ровно ягоду: дармовой работник ведь притопал! Со мной пойдешь, Родион, аль с этим живорезом останешься?

— С тобой, Макар. Чужой я стал для Кузевана.

— Вот и ладно! — кивнул Макар. — Поможешь толком — в миг покос прикончим и чай пить домой! Не спешишь к своей избушке-то?

— А что к ней спешить? Пустота на моем подворье была, она и осталась… Лучше уж тут, на людях!

— Вот и ладно, — снова кивнул Макар, — становись в рядок! — Он протянул ему свою литовку. — Деньгу-то хоть какую зашиб на царевой службе?

— Немного есть. На корову хватит, если у калмыков наших покупать, а не у брата по вере Кузевана.

Нахмурился Макар, будто и не смеялся минутой раньше:

— Да уж! У калмыков конь стоит дешевле, чем овца у Кузевана! Потому, видно, что у Кузевана они — христовой веры, а у калмыков — эрликовой!

Поплевал Родион на руки, на Макара оглянулся. Тот уже машет вовсю направо и налево от себя пласты травы кладет. Ладно, чертяка, работает! Ну, Родион тоже не лыком шит — пошел следом за Макаром. Да и не с литовкой идет, а будто в лодке плывет: зеленые валы травы так и плещут за ним, ложатся один на другой…

Залюбовался на косьбу Родиона и сам Кузеван: хороший работник из-под самого носа ушел! Переманить, может? Но Макар уже приметил жадный взгляд соседа, отрезал, будто ножом по горлу хватил:

— Отлепись, Кузеван! Довольно уж…

Плюнул Кузеван с досады и так хватил литовкой в первый же замах, что новая рубаха затрещала.

Окаянный никонианский раскол и гонения слуг царевых раскидали крестьянство по глухим углам России, где оно по разумению пастырей и своему собственному стало хранить истинную веру с крепостью более отменной, чем дедами и прадедами было установлено, не только другим, но и себе самим не доверяя. С того и пошло дробление на толки и кривотолки, согласия и разногласия. К духовному неистовству тому прибавилась вскорости и тяжесть государевой десницы: и те, кто не успел сгнить на родине в ямах или сгореть самокрещением в деревянных срубах, попрятались, гонимые и срамимые, в таежной глухомани, в горных пещерах, подняли свои монастыри-корабли среди болот или вскарабкались на кручи недосягаемые, ближе к небу.

На Алтае супротивники никонианства жили издавна, едва ли не с ермаковых походов. Нищали и скудели душой в замкнутости своей вольной, но крепли дворами и жирели телесами. Потом к ним своих духовных противоборцев добавили новые русские цари, беловодцы и синегорцы густо пошли. Эти последние изгнанцы и бегуны были поумнее и пограмотнее тех, что давным-давно пустили корни здесь. Повидались бывшие единоверцы и за головы схватились: в каждом доме — свой бог, у каждого в душе — свой небесный заступник! Он и Христос, он и Спас, он и Отец Небесный!