Георгий Тушкан - Джура. Приключенческий роман (с иллюстрациями)

Аксакал позвал внучку, ожидавшую окончания разговора в другой юрте, и приказал ей подавать мясо.

Джура ел поспешно и даже не заметил, что внучка аксакала надела лучший свой наряд из черного бархата и синего шелка, а на грудь повесила золотые и серебряные монеты.

Джура быстро вышел из юрты. Слу держала в поводу белого коня. Джура погладил его по шее и осмотрел седло. Только у Козубая да у Максимова были лошади, не уступающие Белому в резвости. Это было известно всем, и Джура был вне себя от радости. Он вскочил на коня и помчался к крепости.

Он, Джура, сгоряча обещал старику голову Юсуфа, но как её получить? Козубай, конечно, не пустит его в операцию. А что, если ничего никому не говорить? Неужели он сам не справится? Или все-таки сказать?

Подъехав к крепости, Джура отвел своего нового коня в конюшню и поспешил к Козубаю. На дворе крепости горел яркий костер. Вокруг костра собрались все члены отряда. Тут же стояли два человека со связанными руками.

Щелкнув в воздухе нагайкой, Джура тоже подошел к костру. — Развяжите руки! Мы дехкане! Мы искали своих овец, заблудившихся после черного бурана, — говорил пожилой узбек женским визгливым голосом, никак не соответствовавшим его большому росту и толщине.

Муса разрезал веревки на руках арестованных. — Ахмеда убили, — сказал он Джуре.

Джура побледнел от гнева.

— Иди, — сказал он басмачу, снимая винтовку. Толстяк заохал. Второй басмач, рослый рябой человек, не скрывал своей вражды и не считал нужным притворяться дехканином, потерявшим овец. Потирая онемевшие кисти рук, так что слышен был хруст костей, он исподлобья, ненавидящими глазами смотрел на окружающих его людей.

— Подожди, Джура, — сказал Муса, — не горячись… Все повернулись в его сторону.

— Садись! — крикнул Муса толстяку и, не ожидая, пока оторопевший от неожиданности басмач исполнит его приказание, сдернул сапог с его правой ноги.

Из снятого сапога Муса извлек небольшую, сложенную во много раз бумагу.

— Правильно мне сказали. Вот! — сказал он, потрясая письмом в воздухе.

В то же мгновение рябой басмач бросился к нему, вырвал бумагу и, засунув в рот, принялся с ожесточением жевать её. Все опешили. Муса подскочил к басмачу и, разжав ему зубы, вынул скомканное письмо.

Басмач рванулся, но не тут-то было: Джура крепко держал его сзади.

— Шакалья глотка! — говорил он злобно. — Ты убил моего лучшего друга, и ты умрешь от моей руки! Я не буду связывать тебя. Где бы ты ни был, я найду тебя!

— Пропустите бандитов к Козубаю, — громко сказал Муса. — Ну, иди! — Джура подтолкнул прикладом одного из басмачей, остановившегося в нерешительности у входа в кибитку. — Нельзя бить! Забыл приказ? Все надо делать по порядку. — И Муса дулом своего револьвера отстранил винтовку Джуры. Скоро к крепости привезли тело Ахмеда. Друзья убитого отвязали его труп, положили на кошму и молча внесли в ворота. Они не могли представить себе, каким образом был убит такой опытный боец, как Ахмед, который, бывало, в засаде один задерживал банду кэнтрабандистов. А теперь в операции Ахмед был не один — с ним были три бойца и такой находчивый человек, как Кзицкий. Немного погодя сам Кзицкий въехал во двор крепости и спрыгнул с коня, бросив поводья подбежавшему Тагу.

Кзицкий уже собирался войти в кибитку к Козубаю, но задержался: он услышал шепот.

— Начальник, — быстро говорил Шараф, — Муса поймал гонцов, которых имам Балбак послал к тебе, чтобы помочь Юсуфу и его людям. Кзицкий, не обернувшись, шепнул: «Иди слушай», и осторожно нажал пальцами на потемневшую от времени дверь. Козубай сидел, поджав ноги, на широком сундуке, устланном барсовыми и козьими шкурами. Лицо его было спокойно. Стоявший перед ним басмач размахивал кулаками и неистово кричал, доказывая, что они дехкане и что Козубай поплатится, если не отпустит их. Прошло полчаса, но Козубай сидел все такой же сдержанный и, казалось, бесстрастный.

Наконец басмач, очевидно устав кричать, начал говорить тише, утирая ладонями льющийся с лица пот.

Козубай движением бровей дал понять Кзицкому, чтобы он остался на месте.

Басмач умолк.

Муса, стоявший тут же, подал Козубаю письмо, найденное у задержанных басмачей. Оно было написано по-арабски. — Уведи их в арестантскую, — приказал Козубай. Козубай и Кзицкий остались вдвоем. Козубай повертел в руках письмо и протянул его Кзицкому.

Кзицкий развернул письмо.

Козубай внимательно следил за выражением лица Кзицкого, но оно было совершенно спокойное. Небрежно скомкав письмо, он бросил его возле очага.

— Ерунда! — сказал, зевая Кзицкий. — Письмо отца к сыну о семейных делах.

Дверь заскрипела, и вошел вестовой Козубая, оставив дверь открытой.

— Что тебе, Джалиль? — спросил его Козубай.

— К тебе дело, — ответил Джалиль, недоверчиво глядя на Кзицкого.

— Говори.

— Начальник, — сказал Джалиль, — все джигиты обижаются. Они говорят, что Кзицкий нарочно послал Ахмеда на верную смерть, потому что Ахмед с ним ссорился. Ахмед хотел обойти засаду басмачей, а Кзицкий послал его прямо. Ахмед так рассердился, как никогда. Он пошел, и его убили в упор из-за камня. — Правильно он говорит? — спросил Козубай Кзицкого. — Да, — ответил Кзицкий, — правда. Я назвал Ахмеда трусом, когда он не захотел идти вперед.

За дверью послышались возбужденные голоса. Все хотели услышать, что скажет сам Кзицкий.

Козубай, прищурив глаза и подняв брови, тихо спросил: — Зачем так сделал?

Кзицкий молчал. Он высокомерно смотрел на толпившихся у дверей членов добротряда.

— Я сам шел рядом с Ахмедом, — спокойно добавил он. Толпа зашумела.

— Эй, Шараф! — позвал Козубай.

— Шараф, Шараф! — раздались голоса.

Шараф вошел, жуя что-то на ходу и вытирая о халат руки. Вслед за ним вошел Джура.

— Кзицкий шел на басмачей рядом с Ахмедом? — спросил Козубай у Шарафа.

Наступила тишина. Кзицкий смотрел в окно. Шараф поспешно проглотил пищу и ответил:

— Шел.

Кзицкий высоко поднял голову и пошел к двери. Все расступились, уступая ему дорогу.

— Расходитесь, — сказал Козубай.

В кибитке у Козубая остался один Джура. Он задумчиво смотрел в огонь и тихо говорил:

— Я думаю, думаю и не понимаю: почему басмачи стреляли в Ахмеда? Почему они не стреляли в Кзицкого? Басмачи, мне говорил сам Ахмед, стреляют сначала в начальника.

Джура подошел к очагу и сел на корточки. Заметив бумажку, брошенную Кзицким, он положил её на угли. Козубай молчал, крепко сжав губы. Джура, горестно склонив голову набок, смотрел на горячие угли и вдруг с удивлением заметил, что на бумаге, которую он бросил в огонь, выступили темные буквы. Край бумаги вспыхнул, но Джура быстро выхватил её из огня.

— Что ты делаешь? — спросил его Козубай.