А. Мусатов - Костры на сопках

Весь улов доставляли на берег и передавали женщинам для обработки. Часть хорошей рыбы откладывалась для употребления в пищу в свежем виде. Другая часть шла для сушки. Рыбу похуже бросали в яму; из нее готовили так называемую кислую рыбу — одно из любимых кушаний камчадалов. Самые крупные рыбины очищались от кожи и костей, затем сырое мясо растиралось в густую кашицу, которую формовали в виде хлебов и пекли в печи.

Нередко рыбой наполняли долбленую колоду и заливали водой. Затем в колоду бросали раскаленные камни, вода закипала, и рыбий жир вытапливался. Он всплывал на поверхность воды, его счерпывали и сохраняли для еды или для освещения.

Камчадалы заботились также и о сборе растительных запасов. Собирали всякого рода ягоды, сушили на солнце белые клубни сараны, длинные зеленоватые стебли кипрея.

Спокойная, простая жизнь в лесной избушке мало-помалу сблизила Сергея с охотником. Казалось, они давно знают друг друга. Привыкла к Сергею и Маша. Она любила рассказывать ему о ключах и реках, травах и птицах, зимних буранах и сопках, «которые частенько шумят и сердятся».

Легкие землетрясения в Петропавловске были настолько обычны, что на них не обращали внимания. Но этой зимой из Авачинской сопки послышалось несколько очень сильных, похожих на пушечные выстрелы ударов, появился огонь, дым и пепел.

Особенно хороши были вечера, когда, завершив все работы, Сергей, Маша и Гордеев усаживались у порога избушки или у костра и мирно, неторопливо говорили о том, что приходит на ум, что приносят воспоминания.

— А хорошо здесь, покойно! — как-то раз, лежа у костра и вдыхая запах леса, душистого сена, речной свежести, вслух подумал Сергей.

— Кого жизнь помытарила, тому наши места по нраву, — согласился старик. — Может, и вам следует пожить с нами. Места в лесу хватит. Охотник из вас может стать добрый.

— И впрямь хорошо здесь, да только для тех, кто покоя ищет. А кто правды добивается, тому здесь делать нечего.

Гордеев внимательно посмотрел на Сергея:

— А есть она на свете, правда-то?

— Есть, Силыч, есть! Большая, правда, ради которой не страшно пойти на каторгу, на муку, на страдания…

— Должно быть, так, только глубоко зарыта та правда, не скоро до нее добраться можно, — вздохнул старик. — Сторожат нашу правду крепко псы царские, никого не подпускают. Кто за правдой потянется, сейчас и рвут на части: не подходи близко! На правду барин верхом сел. Пока его с седла не сбросишь, до нее не добраться…

— А барин тебе, Силыч, видно, крепко досадил? — осторожно спросил Сергей.

— Барин мне жизнь загубил, — медленно ответил Гордеев и подкинул в костер валежнику. — Жену, детишек, все потерял я через барина нашего, Репницкого… Будь он трижды проклят!.. Да не меня одного сгубил, душегубец. Вот послушайте, что я вам про правду расскажу.

Ровным голосом, глядя неотрывно на огонь костра, старик начал свой рассказ:

— Жил в деревне барин лютый, зверь зверем. Всех забижал — и старого и малого. Житья от него никому не было на деревне. И стали люди от него, как от чумы, бегать, совсем деревня обезлюдела. Ну, а барин еще больше лютует, еще больше зверствует. Сил ни у кого не стало терпеть, да молчали люди. Что сделаешь!.. Теперь я об одном семействе расскажу, а вы примечайте. Жил-был один каретник — Степан Иванович Сухожилов по прозванию, — добрый каретник, мастер своего дела. В Москве мастерскую открыл, хозяином стал. Кареты на всю Москву славились. Ну, понятное дело, барин от него большие доходы имел, жилы вытягивал, как полагается, по-барски. Степан Иванович платил исправно, да только думку одну имел — откупиться, вольную получить. Известно, вольный человек, он как птица — куда хочешь лети, во все четыре стороны. Да и дети подрастать у Степана Ивановича стали. Дети уже не деревенские, а городские: грамоте обученные, обхождению… Старшая — Аннушка, лицом белая, стройная, как березка, умная да тихая. Полюбила она одного вольного человека, и он в ней души не чаял. Парень этот в мастерской у каретника работал. Степан Иванович свадьбе не противился, только говорил: «Погодите малость, должен я к родне съездить, потолковать». А думка у него была вольную себе и всему семейству купить. На великий праздник поехал Степан Иванович в деревню, деньги большие с собой взял. Старосте денег дал, бариновой ключнице — всех улестил. Наконец допустил его барин к себе, руку дал поцеловать, все как следует быть. Степан Иванович барину в ноги.

«Ну, чего приехал?» спрашивает барин. А Степан Иванович, по простоте душевной, и скажи: «Служил я вам, батюшка, верой и правдой, а теперь смерть моя близка, дети выросли, хочу детей осчастливить, чтобы они хоть вольными людьми пожили». — «Так… — усмехнулся барин. — А много ты мне денег дашь за вольную?» — «Пять тысяч, — отвечает Степан Иванович. — Весь капитал трудом и потом нажитый». — «Ну что ж, — говорит барин, — вольную я тебе дам, а детей мне сюда представь — довольно им там по Москве хаживать. Холопье племя! Я с них быстро белую шкуру спущу!» Как закричит, как завоет туг старик! В ноги кинулся, головой об землю бился — где там, разве барина слезами прошибешь! Он — как камень!..

Гордеев замолчал, тяжело вздохнул и стал скручивать самокрутку. Ни Оболенский, ни Маша не спускали с него глаз.

— Что же дальше было? — не утерпела Маша. — Отпустил его барин?

— Вернул барин того каретника совсем семейством обратно в деревню, в неволю, — продолжал старик. — Степан Иванович хотел руки на себя наложить — дети из петли еле живого вынули… Всему хозяйству разор пришел… Теперь, спрашиваю я, что должен был сделать тот вольный человек — жених Аннушки? Тоже к барину в неволю итти или бросить девушку? Ему к барину — как в могилу! Да уж очень он девушку любил, мила она ему была. Пустить ее одну на муку не мог… Степан Иванович и Аннушка отговаривают парня: «Живи, — говорят, — хоть ты вольным человеком!» А парень слушать ничего не хочет. Молод был, любил девушку. Женился он на Аннушке и пошел вместе с ней в кабалу.

И началась гибельная жизнь. Старик запил, мастерство свое забросил. Барин его первое время сильно драл. Да что с пьяного возьмешь, какая с него корысть! Совсем пропал человек. Только все бывало зятя спрашивает: «Как думаешь, бешеную собаку давить надо?» — «Известно, — отвечает зять, — лучше удавить, а то всех перекусает».

Отмучился Степан Иванович свое, да и отдал богу душу. Аннушка с мужем погоревали, погоревали, да и забывать стали. Сын у них рос, мальчишка хоть куда… Тихо жили, душа в душу… Ан барин свое не забыл, барин-то еще жив. Не утихомирился, кровопивец! За Аннушку взялся. Каждый божий день стал ее барщиной тягать. А раз и на конюшне выдрать велел. Муж к барину: «Смилостивься, кормилец, пожалей за ради Христа!» И слушать не хочет! Отодрали, сердешную, розгами… Не выдержала она позора, да и наложила руки на себя. Похоронили ее рядом с отцом. Остался муж один… и нет ему покоя. Всё стариковы слова в голову лезут: «Бешеную собаку давить надо». И решился он. С сыном-сироткой попрощался, нож на камне наточил и пошел ночью к барскому дому…