Юрий Рожицын - СМЕРТЬ НАС ОБОЙДЕТ

— Фашисты — наши смертельные враги, а эта мерзкая сволочь променяла свое русское первородство на немецкую чечевичную похлебку. У-у, гад! — проходя, с омерзением плюнул на труп, который парни только теперь заметили. — Была бы у предателя вторая шея, и ту бы свернул без угрызений совести...

Сергей встретился взглядом с Костей и виновато опустил глаза. Заговори с Иваном Колосовым по-русски, и им не сдобровать. С ними двумя богатырь вряд ли справится, но аковцы их сразу разоблачат. Хоть и красна смерть на миру, но страшно погибать с клеймом изменника.

Согреваются пальцы, раскаленными иголками покалывает пробившаяся к их кончикам кровь. И в мышцах боль появилась. Отходят омертвевшие руки, горячей струей наполняются жилы. А Костя терпелив и настырен. Лицо мокрое, по лбу пот ручьями струится, дышит тяжело, а массирует через силу. Ну и блямбу ему под глаз поставили! Не везет лейтенанту. Парой бы слов переброситься, да Колосов услышит. Вот история, от своего таиться приходится! Закурил Иван, и дым из ноздрей, как из паровозной трубы. Крепкий табачок, листовой, доморощенный... Апчхи-и! Апчи-и-и!

— Будь здоров фриц, доживи до веревки! — захохотал Колосов.— Кишка тонка, не выносит славянской махры...

Нет, этот мужик ангела из себя выведет! Это у него, Сергея Груздева, кишка тонка?! Врезать бы тебе, Иван Колосов, по сусалам, чтоб знал, как над человеком изголяться! Костя опять насквозь взглядом прожигает. Не пяль, друже, глаза, сам понимаю, не из косопузых...

- Второй день не убирают эту падаль, — ткнул Колосов носком власовца в офицерском мундире, — его вонью решили меня допечь! М-да! — в раздумье зашагал он от стены к стене. — Расстреляли аковцы моих побратимов. Казимир, Станислав, Ян, Винцент... Золотые горы сулили немцы за их головы, а тут свои, поляки, pa-аз, и в распыл. Пришли договориться о полной едности, хотели перетягнуть на свою сторону, а что получилось? До холеры ясной! У-у, белая кость! Ненавижу!..Снова к власти рвутся, серому быдлу на шею сесть... Не выйдет, поздно хватились! Как ты думаешь, фриц? — остановился он перед Лисовским и ткнул в него пальцем.

— Я вас не понимаю, — отозвался по-немецки Костя.

— Не понял, говоришь. Жив останешься поймешь... Поймешь, если тебя тут не шлепнут... Что задумали аковцы? — вслух размышлял Колосов. — Зачем им живые фрицы понадобились, почему они их сразу в расход не пустили?.. Стой, стой, Иван Степанович! Слух прошел, что гестапо накрыло лондонского эмиссара. Не для обмена ли аковцы фрицев сохраняют? Нет, мелкота, на такую сделку гестапо не пойдет... А почему бы и нет! Если кукан щурят на щуку обменять?! Свой резон в этом есть... Да и щурята, похоже, кусучие…

Сергей подобрался, словно приготовился к прыжку, опасаясь, что Колосов далеко зайдет в своих догадках, и тогда придется его остановить. Он восхищался его сметкой, но боялся, что им придется бороться за свою жизнь, если Иван разгадает, кто они такие. Но тот молча постоял и опять зашагал по подвалу, гремя басом:

— Второй день голодом морят. Чего они от меня хотят? Расположение отряда узнать? Напрасный труд! Ни стыда. Ни совести... Сколько варшавян сложили голову в борьбе с немецко-фашистскими оккупантами! А эта ясновельможная сволочь, сиятельный граф Бур-Комаровский предал повстанцев, из рук в руки передал кровавому эсэсовцу фон Ден Бах-Залевскому. А теперь на вилле, под охраной гитлеровцев, каву попивает да мемуары пишет. Тьфу!.. Ворон ворону глаз не выклюет. А простой народ кровью расплачивается за панские штучки-дрючки...

Послышались гулкие шаги на лестнице, заскрежетал ключ в замке, загремели засовы. Ржаво скрипнула дверь, и в глубоком проеме, чуть не в метр толщиной, замаячил охранник с автоматом под мышкой. Он поставил на пол два котелка.

— Прошу пана Колосовского...

Когда остались одни, Костя поднялся и взял котелки, стараясь не глядеть на посиневшее лицо предателя. Расстелил на соломе кожанку, предложил Сергею:

— Поднимись, поешь.

— Лихорадит, — открыл тот блестящие от внутреннего жара глаза и рукой прикоснулся к затылку, — Сверлит, нет мочи.

— Поешь, нам бигус принесли, — попробовал еду Костя, — кофе попей. Оно тебя взбодрит.

— Попить попью, а рубать не хочу. Во рту пересохло, голова кружится, и сил никаких... У-у, горечь, хуже полыни...

— Ну, покушай, Сережка! Прошу тебя, будь человеком!

— Чё ты как банный лист ко мне пристал? Ну, давай, давай... Да не смотри на меня так, будто я вот-вот копыта отброшу... Боюсь, вырвет... А ничё, жрать можно... Жаль Колосова. Вот мужик! Кедр сибирский... И не узнали, откуда он родом... Нет, не могу, Костя, душа не принимает.

Лисовский отставил котелки, пересел поближе к другу и положил его голову к себе на колени. Тело Сергея непроизвольно подергивалось, парень заворочался, удобней примащиваясь. Потом притих, только пальцы на руках сжимались и выпрямлялись. Костя не выдержал и задал вопрос, который давно вертелся на языке:

— Ты смог бы убить безоружного?

Сергей лежал на боку и после долгого молчания, когда Костя подумал, что он его не слышал, открыл воспаленные глаза и тихо проговорил:

— Под Ленинградом нас однажды окружили. Бомбили, стреляли, мины кидали. Ад кромешный. Сосед, сибиряк из самоходов, лапы в гору и в плен сдаваться. Кричал ему, совестил, матюками крыл, не слушает, совсем опупел. А до фрицев рукой подать. Под левую лопатку я ему пулей саданул... Тот из молодяков, к власовцам рядовым мог попасть, а этот — офицер!..

Странного и молчаливого старика привели под самый вечер. Высокий, сухопарый, с облысевшим черепом и редкими седыми волосами на висках. С гладко выбритого лица со множеством склеротических багровых прожилок на носу и щеках смотрели серые, будто размытые, непроницаемые глаза. Ввели его уважительно, без тычков, а он, не взглянув на аковцев, вышел на середину подвала и недвижно, как журавль, застыл, вперив взгляд в маленькое оконце под потолком.

Сергей приподнялся и сел. Внимательно оглядел немца, его клеенчатый макинтош, из-под которого выглядывал зеленый френч с золотым значком на лацкане. На пальце заметил золотой перстень с эмблемой — череп и кости. И все же сквозь внешнюю высокомерность и непроницаемость что-то жалкое, пришибленное проступало на морщинистом стариковском лице. С усилием встал и, пока Лисовский с недоумением следил за ним, пошатываясь, прошел в угол, сгреб свалявшуюся солому и перенес к месту, где они устроились. Взбил ее, накинул сверху свою кожанку и рукой сделал приглашающий жест.

— У него контузия... Война есть война, — объяснил Костя, теряясь в догадках, почему Груздев ухаживает за нацистом.

Немец взглянул в лицо Сергею, на перевязанную Костину руку, нацистские значки на лацканах их френчей, церемонно склонил голову и коротко поблагодарил: