Редьярд Киплинг - Наулака

Она кивнула головой.

— После этого я не вижу иного пути… если только вы не уедете.

— Я не уеду, — сказал Тарвин.

— Это хорошо, — с тихим смехом сказала Ситабхаи. — Итак, я ежедневно буду видеть вас. Я думала, что солнце убьет вас, когда вы поджидали магараджу. Будьте мне благодарны, Тарвин-сахиб, за то, что я заставила магараджу выйти к вам. А вы дурно поступили со мной.

— Дорогая моя леди, — серьезно сказал Тарвин, — если бы вы припрятали свои злые коготки, никто не тронул бы вас. Но я не могу позволить, чтобы вы одержали надо мной верх в том, что касается магараджа Кунвара. Я здесь для того, чтобы позаботиться об этом молодом человеке. Держитесь в сторонке, и я брошу это дело.

— Опять ничего не понимаю, — проговорила изумленная Ситабхаи. — Что значит жизнь ребенка для вас — чужого человека?

— Что для меня? Да жизнь ребенка. Разве для вас нет ничего священного?

— У меня есть сын, — возразила Ситабхаи, — и он не сахиб. А этот ребенок был болезнен со дня своего рождения, Тарвин-сахиб. Как может он управлять людьми? Мой сын будет раджой и впоследствии… Но это не касается белых людей. Предоставьте малютке отправиться к богам.

— Не с моего ведома, — решительно ответил Тарвин.

— Иначе, — продолжала Ситабхаи, — он проживет больным и несчастным лет девяносто. Да, я пела у ворот дворца его матери, когда она и я были детьми — я — во прахе, она — в своих брачных носилках. Теперь во прахе она. Тарвин-сахиб, — ее голос принял мягкий, просящий оттенок, — у меня не будет другого сына. Но я все же могу управлять государством из-за занавесей, как это делали многие государыни. Я не из тех женщин, что воспитываются во дворце. Эти, — она с презрением показала в сторону, где виднелись огоньки Ратора, — никогда не видели, как волнуется пшеница, не слышали, как шумит ветер, не сидели в седле, не разговаривали с мужчинами на улицах. Они зовут меня цыганкой и дрожат под своими одеждами, словно толстые улитки, когда мне вздумается поднять руку к бороде магараджи. Их барды поют об их предках, живших за тысячу двести лет. Они благородные, видите ли! Клянусь Индуром и Аллахом — да и Богом ваших миссионеров — их дети и британское правительство будут помнить меня в продолжение дважды тысячи двухсот лет. Ах, Тарвин-сахиб, вы не знаете, как умен мой сынок. Я не позволяю ему ходить к миссионеру. Все, что ему понадобится впоследствии — а править этим государством не легкое дело, — он узнает от меня, потому что я видела свет и я знаю. И пока вы не явились, все шло так тихо, так тихо к концу! Малютка умер бы — да, и больше не было бы хлопот. И ни один мужчина, ни одна женщина во дворце не шепнули бы магарадже ни слова о том, о чем вы кричали при солнечном свете во дворе. Теперь подозрение никогда не исчезнет из памяти магараджи, и я не знаю… и не знаю… — Она порывисто нагнулась к нему. — Тарвин-сахиб, если я сказала хоть одно правдивое слово, скажите и вы, что вы знаете.

Тарвин хранил молчание. Она с мольбой положила руку на его колено.

— И никто не подозревал бы. Когда в прошлом году приехали леди от вице-короля, я дала из моих собственных средств двадцать пять тысяч рупий на больницу, и леди-сахиб поцеловали меня в обе щеки, и я говорила по-английски, и показала им, как я провожу время за вязанием — я, которая вяжу и развязываю сердца мужчин.

На этот раз Тарвин не засвистел, он только улыбнулся и сочувственно пробормотал что-то. Широкой, мастерской размах ее злой деятельности и хладнокровие, с которым она упоминала о нем, придавали ей нечто вроде достоинства. Более того, он уважал ее за то, что больше всего действует на души западных людей, — за то, что она провела его. Правда, ее план не удался, но она так искусно проводила его в жизнь, что он ничего не узнал бы. Он почти уважал ее за это.

— Теперь вы начинаете понимать, — сказала Ситабхаи, — есть о чем подумать. Вы намереваетесь рассказать обо мне все полковнику Нолану, сахиб?

— Если вы не оставите в покое магараджа Кунвара — да, — сказал Тарвин, не давая своим чувствам мешать делу.

— Это очень глупо, — сказала Ситабхаи, — потому что полковник Нолан очень расстроит магараджу, а магараджа перевернет весь дворец вверх дном, и каждая из моих девушек — за некоторым исключением — будет свидетельствовать против меня; и я, пожалуй, окажусь под сильным подозрением. Тогда, Тарвин-сахиб, вы вообразите, что помешали мне. Но вы не можете остаться здесь навсегда. Вы не можете остаться, пока я не умру. А как только вы уедете… — она щелкнула пальцами.

— Вам не удастся, — с непоколебимой твердостью сказал Тарвин. — Я уж так устрою. За кого вы меня принимаете?

Ситабхаи нерешительно кусала указательный палец. Нельзя было сказать, что сделает или чего не сделает этот человек, который вышел невредимым из всех расставленных ею ловушек. Имей она дело с человеком своей расы, она пустила бы в ход угрозы против угрозы. Но этот спокойный, свободно держащийся человек, наблюдавший за каждым ее движением, подперев подбородок рукой, живой, проворный, самоуверенный, был неизвестной породы, смущавшей и огорчавшей ее.

Послышался скромный кашель, и Джуггут Синг подошел к ним, униженно поклонился и шепнул что-то Ситабхаи. Она насмешливо рассмеялась и велела ему уйти на место.

— Он говорил, что ночь проходит, — объяснила она, — и наше отсутствие во дворце грозит смертью нам обоим.

— Я не стану задерживать вас, — сказал Тарвин, вставая. — Я думаю, мы понимаем друг друга. — Он заглянул ей прямо в глаза. — Прочь руки!

— Так я не могу делать, что хочу? — сказала она. — И завтра вы отправитесь к полковнику Нолану?

— Смотря как, — ответил Тарвин, закусив губу. Он стоял, смотря на нес снизу вверх и запустив руки в карманы.

— Присядьте на минутку, Тарвин-сахиб, — сказала Ситабхаи, любезно похлопывая по плите своей маленькой ладонью. Тарвин послушался. — Ну, если я не велю сбрасывать балок и буду держать на привязи серых обезьян…

— И высушу зыбучие пески на реке Амет, — продолжал Тарвин. — Я понимаю. Милая маленькая горячая головка, вы свободны делать, что вам угодно. Я не желаю мешать вашим забавам.

— Я была неправа. Я должна была знать, что ничто не испугает вас, — сказала она, искоса задумчиво глядя на него, — и, за исключением вас, Тарвин-сахиб, я также не боюсь никого. Будь вы царем, а я царицей, мы держали бы в руках весь Индостан.

Она дотронулась до его сжатой руки, говоря это, и Тарвин, вспомнив ее внезапное движение при его свисте, быстро положил свою руку на ее руки и крепко держал их.

— Неужели нет ничего, что заставило бы вас оставить меня в покое, Тарвин-сахиб? Что вам нужно? Ведь не для того вы приехали сюда, чтобы поддерживать жизнь магараджа Кунвара?