Жеральд Мессадье - Сен-Жермен: Человек, не желавший умирать. Том 2. Власть незримого

Как Барбере и заявил в самом начале, едва только вошел, он был измучен не столько физически, сколько духовно. По мере того как продолжался рассказ, замешательство Себастьяна возрастало.

— В первое утро нашего пребывания в Ропше, когда я завтракал с царем, пришел Григорий, держа в руках какой-то документ, который положил на стол. Царь спросил его по-немецки, что это такое. Я немного понимаю этот язык. Григорий ответил, что это акт об отречении от престола. Петр Третий побледнел как полотно. Он спросил: «И кто же станет моим наследником?» Григорий ответил ему, что это, несомненно, будет его жена. Царь смахнул документ со стола и удалился в свою комнату.

Из рассказа гостя Себастьян узнавал о жесткости, даже грубости Григория Орлова, и замешательство Сен-Жермена сменялось разочарованием и тоской.

Барбере сделал большой глоток вина из бокала, который наполнил Франц, а Себастьян не мог не спросить себя, какое тайное намерение преследовал гость своим рассказом, если, конечно, предположить, что таковое имелось. Возможно, и здесь была какая-то интрига и Барбере хотел дать своему наставнику неверное представление о событиях.

— В шесть часов вечера Григорий постучал в комнату царя. Слуга открыл дверь, и Орлов заявил: «Этот документ рано или поздно будет подписан, и вам это хорошо известно. Лучше, если это случится как можно раньше». Царь ответил: «Я подпишу документ, если вы пообещаете отвезти Екатерине письмо, которое я напишу прямо сейчас». Григорий, конечно, согласился. Царь подписал отречение от престола и отдал письмо. Разумеется, Григорий его вскрыл. Он прочел его содержание Алексею и Федору. Так я узнал, что Петр Третий просил у своей супруги разрешения уехать в Германию в сопровождении Елизаветы Воронцовой, и подписал он письмо: «Ваш покорный слуга». Братья Орловы очень потешались.

— Самое худшее, — продолжал Барбере, — это поведение Григория и Алексея. Они порой присаживались к нам за стол, пренебрегая знаками почтения, какие положено оказывать государю, хотя бы и низложенному; зачастую братья вели себя невыносимо дерзко и заносчиво. Когда пленник, ибо царь, конечно же, был пленником, которому дозволялся час прогулки в день под строгим присмотром, напоминал, что он единственный законный потомок Петра Великого, кто-либо из братьев непременно возражал, что тот, мол, дурно воспользовался своим родством и что Петр Третий, вероятнее всего, брат Фридриха Прусского. На седьмой вечер Алексей стал совершенно невыносим, позволил себе гнусное оскорбление, назвав пленника любовником Фридриха. Царь вскочил из-за стола и набросился на него. Алексей схватил столовый нож и всадил государю прямо в живот. Петр упал. Не прошло и часа, как он умер.

Такова была правда про «геморроидальные колики, осложненные кровоизлиянием в мозг».

— Но то, что вы мне рассказываете, — это же настоящее убийство, — возмутился Себастьян.

— Именно. Тогда я уехал из Ропши в Санкт-Петербург, где оставался три дня. Я не знал, что и думать. Перед самым моим отъездом Григорий Орлов передал мне кошелек. Я принял его, поскольку прекрасно осознавал, что во всей этой отвратительной истории был всего-навсего обычным наемником.

Как раз после этих горьких слов Франц подал шоколадное мороженое.

Барбере недоверчиво попробовал ложечку.

— Странный десерт, — горько улыбнувшись, произнес он. — Можно подумать, что это какое-то алхимическое соединение. Очень приятное на вкус.

Некоторое время шевалье молчал.

— В течение этой недели Воронцов подвергался тяжелым испытаниям. От него требовали, чтобы он признал ошибки царя. Канцлер отказался. Я не сомневаюсь, что его даже пытали, но он так и не уступил. Я понял это по лицам братьев Орловых. На их физиономиях было такое выражение, будто их обманули. Не знаю, кто из них двоих несет главную ответственность, но это такая бессмысленная жестокость.

— Почему вы участвовали во всем этом спектакле? — спросил Себастьян.

— Потому что я хотел сохранить верность вашей миссии, граф. Вы же поставили цель свергнуть Петра Третьего с престола. Я научился с уважением относиться к вашим рассуждениям. Я думаю, это и в самом деле был жалкий царь. Но конец его оказался ужасен. Не знаю, может, вы предчувствовали ужас его гибели. Я отныне убежден, что идеи бесчеловечны. Всякие идеи, граф.

Поскольку шевалье ел скорее машинально и не контролируя себя, вскоре он стал жаловаться на несварение желудка. Себастьян собственноручно изготовил ему лекарство на основе жидкой глины и опиума. Вечером, хорошо выбритый и переодетый стараниями Франца в свежую одежду, Барбере выглядел уже не столь плачевно.

— Ах, — с горькой усмешкой воскликнул он, — если бы можно было найти лекарство, которое бы столь же эффективно врачевало душу, что и тело!

Оправившись после всех выпавших на его долю испытаний, Барбере уехал во Францию. Себастьян погрузился в размышления.

Вне всякого сомнения, шевалье был разочарован в своей миссии. Он согласился на нее бескорыстно, не ради наживы или славы, но в надежде проявить героизм. Вместо этого он стал инструментом, приблизившим жестокий конец безумного царя. Гуманизм француза подвергся тяжелым испытаниям. Поначалу Барбере безраздельно доверял Себастьяну. Теперь шевалье удалился, пребывая в убеждении, что любые идеи бесчеловечны. В этом последнем заявлении читался безмолвный упрек Себастьяну. Но действительно ли бесчеловечными являются сами идеи? Или, быть может, люди, использующие их для борьбы за власть?

Неужели Александр также испытал разочарование? Вот уже месяц, как сын не давал о себе знать. Без сомнения, он уехал в Лондон и теперь напишет из Блю-Хедж-Холла.

Себастьян собирался уже захлопнуть эту страницу своей жизни, когда его навестил нежданный гость, барон Засыпкин. Начальник тайной императорской полиции находился в Вене с целью установить и, если возможно, упрочить секретные отношения, что связывали его страну с Австрией до восшествия на престол Петра III и которые последний едва не разрушил своими неосторожными угрозами в адрес Венского двора. Ему, без сомнения, стало известно, что граф де Сен-Жермен находится в городе.

— Вы как-то слишком неожиданно покинули Санкт-Петербург, — заметил Засыпкин после того, как они обменялись первыми любезностями.

— Мне больше нечего было там делать, барон, и я счел более разумным позволить основным действующим лицам проводить свою политику и избавил себя от необходимости высказывать свое мнение, которое позже мне могло быть поставлено в вину. Я полагаю, что под предлогом последних событий в этом городе столкнулось множество амбиций. Они, право же, не входят в сферу моих интересов.